откинулся на грязные подушки и улыбнулся — широко.
Дружина, с воинами Карачи, обедала снаружи — оттуда были слышен чей-то хохот. «На, — Кольцо облизал пальцы, и протянул Караче флягу, — или вам сие Аллах запрещает?».
Карача рассмеялся — мелко, дробно. «Аллах не видит, — ответил он на ломаном русском, указывая на засаленные стены юрты, и отхлебнул водки.
— Ты зачем сказал, что две сотни всадников у тебя? — Кольцо откусил вареной баранины и, рыгнув, вытер губы. «Тут пятьдесят едва ли».
Там, — Карача указал на восток, и его смуглое лицо исказила усмешка, — там больше. Много недовольных есть Кучумом, как я позову — они ко мне пойдут. Ну и к вам тоже, — узкие, темные глаза визиря внимательно взглянули на атамана.
— Сие хорошо, — безразлично сказал Кольцо и, кинув в рот вареный бараний глаз, разжевал его. «Ну что, — он зевнул, — еще водки?»
Визирь угодливо улыбнулся и потянулся за флягой.
— Нате, — Михайло порылся в седельной сумке и протянул ей свернутую одежду. «Оно все чистое, на той неделе стирал».
— Сами? — удивилась Федосья.
Парень залился краской — до ушей, — и пробормотал: «Не люблю я в грязной одеже ходить, я на Москве щеголь известный был. Я, Федосья Петровна, в шелковые рубахи да бархатные кафтаны наряжался, золото-то звенело в кармане».
— Ну-ну, — Федосья окинула его взглядом и сказала: «А мы с вами почти одного роста, я ж высокая, так что должно подойти».
Оказавшись в возке, она быстро натянула на себя шаровары и рубаху и усмехнулась — одежда сидела, как влитая.
Волк присвистнул, когда она спрыгнула на землю. «Вам, Федосья Петровна, косы отрезать — и чистый мальчишка будете. Это я в доброте говорю, — смущаясь, добавил парень, — мне сие нравится. Вот, кобылка смирная, маленькая, стремя подержать вам?».
Федосья внезапно вспомнила уроки верховой езды, что давал им с братом во Флоренции известный на всю Тоскану учитель, и легко вскочила в седло. Сколотые на затылке косы рассыпались по спине — темной, ниже пояса волной, и она, взглянув на Волка раскосыми, смеющимися глазами, велела: «Ну, догоняйте, Михайло Данилович!».
Степь ложилась под копыта лошади бесконечной, желтой лентой. Федосья оглянулась, и, натянув поводья, перешла с бешеного галопа на легкую рысь. Волк, чуть задыхаясь, подъехал ближе и обиженно сказал: «Коли б я знал, что вы так скачете, я б вас на своего жеребца посадил, он резвее».
Конь краденый тоже? — ядовито спросила девушка, лаская нежную, светлую гриву серого коня.
— Упаси Господь, — Волк перекрестился, — конокрадом быть — сие дело последнее, я б на это, даже с голода помирая, не пошел. Нет, Ермак Тимофеевич, — он кивнул на север, — дал, — как в дружине я оказался.
— Ну, поедемте тихо теперь, — вздохнула Федосья, — не след-то коней палить, нам еще на север идти.
Волк, перегнувшись в седле, сорвал какой-то цветок и вдруг, взглянув на нее голубыми глазами, серьезно сказал: «Смелая вы, Федосья Петровна. Сие ж Сибирь, сюда и своей-то волей никто не едет».
— Я же замужем, — улыбнулась девушка, — а куда муж, — туда и жена, Михайло Данилович, хоша в Сибирь, а хоша и дальше еще».
— Как крепостцу поставим на Тюменском волоке, я тоже женюсь, — серьезно сказал юноша.
«Хватит, погулял, пора своим домом обзаводиться».
— Да вам семнадцать лет только! — рассмеялась девушка.
— А все равно, — Волк ухмыльнулся, — я тут, в Сибири, на всю жизнь, похоже, нравится мне тут.
А что же за жизнь без жены? Вона, зря, что ли мы попов с собой везем? Мне ребята, кои тут уже давно, говорили, что из остяцких девчонок хорошие жены получаются — найду ту, что по душе, окрестится она и повенчаемся. Деток мне родит, — Волк нежно, ласково улыбнулся.
— До Тюменского волока дойти еще надо, — сердито сказала Федосья, и, даже не думая, положила руку себе на живот. «Матушка говорила, как раз через месяц, али около того, уж и ворочаться начнет, — подумала она. «Интересно, мальчик или девочка? Ваня говорит, что ему все равно, однако ж, наверное, мальчика хочет».
— Сие тоже верно, — согласился Волк, и, привстав в стременах, сказал: «Вона, дымок уже виден, ребята обед готовят. Поедемте, Федосья Петровна, а то вы проголодались, наверное, воздух-то, тут свежий какой».
— Завтра утром и двинемся, — пьяно, расплескивая водку, проговорил Карача.
— Правильно, — согласился Кольцо, и, откинув полог юрты, выглянул наружу — дружина укладывалась спать. Он зевнул, и, устроившись удобнее на подушках, подумал о Федосье:
«Спит, наверное, уже. Надо ей чего привезти — может, у Карачи каких бухарских тканей взять, есть же у него, наверное. Все порадуется девчонка, побаловать ее надо, молодая же».
Карача лежал на спине, закрыв глаза, и, наконец, услышав храп Кольца, тихо, осторожно выбрался из юрты.
— Две сотни пусть за нами идут, так чтобы не было их видно, — сказал он неслышно, приблизив губы к уху всадника на темном, не видном в ночи коне. «Копыта тряпками пусть обмотают. И скачи к хану, расскажи ему все. Этот, — он кивнул на юрту, — сам к Ермаку нас приведет».
Всадник кивнул головой, и, тронув коня, исчез в распадке между холмами.
— А Ермак где? — небрежно спросил Карача, глядя на играющее в зените, еще теплое солнце.
«Там, — он протянул руку на запад, — ждет нас?».
— Где надо, там он и есть, — буркнул Кольцо, и, обернувшись к дружине, велел: «Вы там поглядывайте по сторонам, ворон-то не ловите!»
— Да тут и нет оных, — рассмеялся кто-то из парней, но, заметив жесткие огоньки в глазах атамана, замолчал.
— А как Кучум? — поинтересовался Кольцо, исподлобья глядя на визиря.
— Народ бежит от него, — вздохнул тот, — к вам бежит, вы сильнее.
— Твоими бы устами, — ядовито отозвался атаман.
— Что? — непонимающе сощурился Карача.
— Шучу я так, — хмуро ответил Кольцо. «Ты скажи мне, визирь, а что Тайбохтой, где он сейчас?
Все народ мутит, как прошлой весной?
— Давно не видели его, — Карача помотал головой, — может туда, на восток, — он махнул себе за спину, — ушел, а может и вовсе умер.
— Умер, как же, — зло процедил атаман и подхлестнул коня.
Федосья проснулась от какого-то шуршания в возке. Открыв глаза, зевнув, она потянулась и приподнялась на локте, тут же ахнув — рядом с ней лежал целый пук осенних, ярких листьев.
— Цветов-то нет, — вздохнул Михайла из-за полога, снаружи. «Десять верст в кажную сторону проскакал, копыта жеребцу сбил, а нет цветов, Федосья Петровна, холодно уже».
Она рассмеялась и погладила листья смуглой ладошкой — они были влажными от росы.
Пахло чем-то острым, приятным — вроде грибы и палая трава. «Сибирь так пахнет», — вдруг подумала девушка.
— Спасибо, Михайло Данилович, — рассмеявшись, сказала она. Из-за полога донеслось: «Я кобылку вашу привел, можем покататься, как вчера. Атаман уж должен вернуться скоро, как приедет он с ребятами, так и на север двинемся».
Федосья облилась ледяной водой из кувшина, и, положив ладонь на чуть выступающий живот, шепнула: «Слышишь, скоро уже батюшка твой тут будет!».
Они ехали тихо, шагом, глядя на огромную, бескрайнюю степь вокруг. «Вот мне интересно, — внезапно сказал Михайло, смешливо сморщив нос, — а там, дальше, что? — он указал на восток.
— Там океан, — Федосья вспомнила большую карту, которую показывал им сэр Стивен, в лондонской усадьбе. «А я ведь даже не написала ему, побоялась, хоша матушка и просила меня, — подумала она
