«Обросли мы тут с вами, Василий Иванович, аки святые отцы, а, впрочем, оно и к лучшему, не узнают».
— Ну, — Шуйский тоже стал одеваться, — ваши пятнадцать вершков, Федор Петрович, всей Москве известны, да и весите, вы, должно быть, больше шести пудов».
— Больше, — усмехнувшись, согласился Воронцов-Вельяминов, — эта корзина меня бы не выдержала.
Шуйский перекрестился. «Не приведи Господь, Федор Петрович, в сие человека сажать».
— Это пока, — коротко заметил Федор, и, отдернув занавеску, чуть свистнув, велел появившемуся на пороге мальчишке: «Зови там всех, пора и выходить».
Звонили, звонили колокола кремлевских соборов, звонили колокола Троицкой церкви, и Энни, отложив Евангелие, вздохнув, спросила: «Мама, а мы скоро домой поедем?».
— Очень скоро, — Мэри посмотрела на запруженный людьми двор, и подумала: «Нет, отсюда бежать даже и пытаться не стоит, тем более, сейчас. Фроловские ворота наглухо закрыты, на Конюшенный двор не проберешься, да и двери этого крыла, вон — днем и ночью охраняют. Кинжал, и тот забрали. Надо подождать, пока в монастыре окажемся».
— А в Лондоне красиво? — мечтательно спросила Энни.»Там бабушка, да?».
Мать взяла нежную ладонь дочери и стала загибать пальцы: «Бабушка, дедушка Виллем, тетя Тео, дядя Майкл, дядя Питер и дядя Уильям. Тетя Полли в Риме живет. Еще у тебя кузенов трое и одна кузина, ну и здесь тоже, — дети тети Лизы и дяди Теодора, я тебе о них рассказывала».
— А почему никому нельзя говорить о том, что дядя Теодор — твой брат? — Энни подняла серые глаза. «Господи, — вдруг, горько, подумала Мэри, — как на Роберта похожа. Тоже, вроде и неприметная, а как улыбнется, — красавица».
— Потому, — женщина вздохнула и поцеловала теплый, льняной затылок, — что иначе может быть опасно, милая. Нам и так, — она помолчала, — может быть, отсюда пешком придется выбираться.
— Да хоть чем, — внезапно, ехидно, ответила Энни, — только бы не возвращаться сюда никогда больше. Они папу убили, — мрачно добавила девочка, — я им никогда этого не прощу, вот, Мэри обвела глазами богатые, раззолоченные палаты, и вздрогнула, — низкая дверь приоткрылась.
Ксения, комкая в руках платок, тихонько позвала: «Марья Петровна!».
Мэри опустила за собой засов, и, увидев темные круги под красными от слез глазами, нежно сказала: «Ну не плачьте, Ксения Борисовна, не надо».
— Такой стыд, — девушка засунула в рот кружево, — да простите ли вы меня когда-нибудь, Марья Петровна? Это же грех, какой, что он вас делать заставлял! И я тоже…, - она опустила голову и добавила, едва слышно: «Сколько буду жить, а не отмолю это».
Мэри ласково погладила девушку по щеке, и, улыбнувшись, ответила: «Так, Ксения Борисовна, вы хоть поняли, что по-другому бывает. А потом, как его, — Мэри кивнула головой на двор, — выгонят отсюда, — выйдете из монастыря, найдете того, кто по душе вам, обвенчаетесь, деток родите, и забудете про все это. А хотите — я вас заберу, в Англию, там и жить не в пример спокойней».
Ксения опустилась на выложенный рыбьим зубом сундук и мрачно сказала: «Так раз, надевши иночество, — не скинуть его уже, Марья Петровна. Да и не могу я никуда уехать, пока — девушка жарко покраснела, — жив Федор Петрович, пока он здесь».
Мэри вздохнула и, присев рядом, положив голову девушки себе на плечо, взяв ее руку, проговорила: «Ну, об иночестве — сие уж как вы сами захотите, так и будет, Ксения Борисовна».
— Он ведь опять сегодня придет, — после долгого молчания шепнула девушка. «Так стыдно, что даже в глаза вам смотреть не могу, Марья Петровна».
Мэри взяла девушку за подбородок, и, повернув ее лицо к себе, твердо сказала: «Чтобы я больше этого не слышала, Ксения Борисовна».
Ксения потерлась щекой о стройное плечо, и всхлипнула: «Спасибо!».
— Что это там? — Мэри вдруг поднялась и подошла к окну. «Смотрите, Ксения Борисовна, или птица это? Да нет, не бывает таких птиц, больших-то».
Девушка тоже встала и потрясенно, открыв рот, сказала: «Господи, да никак ты знак послал, с небес!»
Мэри усмехнулась про себя, и подумала: «Ох, Федор, Федор, — один ты такой на свете этом, другого нет».
— Государь, — Дмитрий, стоявший на паперти Архангельского собора, услышал тихий шепот своего секретаря, — посмотрите, что это?
За стенами Кремля были слышен ропот толпы, и Дмитрий уловил в нем чей-то высокий, отчаянный голос: «Знамение! Сие знамение!». Он поднял глаза и похолодел, — над Троицкой церковью, над Кремлем медленно парило что-то невиданное, непонятное, и оттого — еще более страшное. Из него шел дым, а сзади развевался кусок холста с какой-то надписью.
Дмитрий прищурился и, прочитав, побледнев, обернулся к Бучинскому: «Стрелять немедленно!».
Пан Ян непонимающе спросил: «Куда!».
— Туда! — взорвался Дмитрий. На площади кричали: «Самозванец! Самозванец!», и государь, сцепив, зубы, пробормотал: «А еще говорили, что на Москве грамотных нет. Как поглядеть, так все оными стали».
Раздался залп пищалей, холст опал, корзина стала крениться, и на толпу посыпались грамоты. «Их там сотни, — подумал Дмитрий. «Кто читать не умеет, так и тот уже все понял. Я этому Воронцову- Вельяминову сам пальцы отрублю и глаза выколю, попадись он мне только в руки».
— Быстро послать стрельцов к Москве-реке, на Варварку и на Воскресенский мост, — велел государь. «Чтобы ни одного человека не пропустили, всех осматривали. А вы, — повернулся он к Бельскому и Мосальскому, — туда идите, вы этих двоих в лицо знаете. И серебра не жалейте, — добавил он вслед боярам.
— Это просто неприятность, государь, — прошелестел сзади Бучинский. «Как только горожане получат достаточно денег, они сразу же будут молиться за ваше здоровье».
— Да, — кисло отозвался Дмитрий, — вашими устами, пан Ян, только бы мед пить. Пойдемте, — обернулся он к боярам и патриарху, — я не хочу позволять всяким мерзавцам портить светлый день моего венчания на царство. В трапезной уже накрыт пир, так что, — государь улыбнулся, — приглашаю всех к столу.
— Хорошо получилось, — усмехнулся князь Шуйский, надвигая шапку на глаза. «Москва такое любит, надолго запомнит, еще и внукам будут рассказывать. А и, правда, — если б я своими руками угли в корзине не поджигал, и веревки не перерезал — не поверил бы.
— Так, — он оглянулся, — возбужденная толпа валила на Воскресенский мост, что был переброшен над Неглинной рекой, — там стрельцов цепь стоит. И кто это там маленький, с носом кривым? Масальский, не иначе.
— Да, — Шуйский посмотрел на кремлевские башни, — а я ведь хотел к тому человечку сходить, что на Конюшенном дворе обретается. Да уж не сегодня, как я посмотрю, — князь, было, хотел вырваться из людской давки, работая локтями, но понял, что это невозможно. «Хоть бы не узнали, — подумал он холодно. «Кафтан на мне самый бросовый, борода не чесана, кинжал спрятан подальше».
Он отвернул голову. Смотря на зеленую, тихую Неглинку, на белые стены Кремля, князь попытался проскользнуть между двумя стрельцами.
Железные пальцы схватили его за плечо, и сзади раздался голос Масальского:
«Здравствуйте, Василий Иванович. А мы уж вас и обыскались».
Шуйский, стоя со связанными руками, поймал взгляд невидного, замурзанного, босого мальчишки, что пробирался в толпе у самых перил моста, и едва заметно кивнул вниз, в сторону Чертольской улицы. Паренек, наклонив голову, припустил по берегу Неглинки к Москве-реке.
Государь Дмитрий Иванович посмотрел на женщин, что стояли перед ним, и, сложив длинные пальцы, усмехнулся про себя: «Эту Марью Петровну я бы, конечно, при себе оставил, не чета, царевне Ксении, та только и знает, что рыдать, да на колени бросаться. А, эта, — он окинул взглядом маленькую, женщину, — этой я бы еще потешился, конечно. Да нельзя, нельзя, и так уже вон, Мнишек мне отписал, — что это я при себе Ксению держу, и не пора ли ей постригаться».
