боярин Романов в Кремле, польскому коменданту кланяется, а семья его — тут. Батюшка не велел их трогать, мол, сие баба с детьми.
Петя жарко покраснел и младший брат, зорко глянув на него, небрежно сказал: «Могу грамотцу передать, мы там у них крышу сейчас кроем, в усадьбе. Ну, — Степа лениво улыбнулся, — не я, конечно, — он поднял изящные, холеные, красивые руки, — но — могу и я туда сходить.
— Да какой из тебя плотник? — усмехнулся Петя.
— Уж получше некоторых, — Степа вздернул рыжую бровь. «А впрочем, — не хочешь, — как хочешь». Он, было, потянулся еще за одним блином, но Петя умоляюще сказал:
«Пожалуйста…»
В синих глазах брата заметался смех. «Томишься, — утвердительно сказал Степан, наклонив голову набок. «Ну да ничего, Петруша, сие дело поправимое».
Петя сунул руку под кафтан, и нашел тайный карман, что Степа пришил изнутри. «Все грамотцы ее там, — ласково подумал юноша. «Вот, как раз, читать и буду. И с батюшкой поговорю, разрешит он, ну, покричит, может, но потом все равно — разрешит. Он же хороший, добрый, — Петя вдруг вспомнил влажный лес под Калугой и ласковую, большую руку отца у себя на плечах.
Юноша пришпорил гнедого и поехал к Тайницкой башне. Он оставил коня у входа в Кремль, и, спустившись в овраг, где был устроен пороховой двор и водяная мельница, сразу увидел отца.
— Вот, так и делайте, — раздался его низкий голос, — и чтобы к моему приезду тут недостатка не было. Огня сюда заносить не позволяйте, иначе от Кремля ничего не останется, — отец усмехнулся, — а сего нам не надобно, все же Петр Фрязин строил.
Отец вышел, пригнув голову, из деревянных ворот, и, отряхивая испачканные руки, снимая холщовый фартук, сказал: «Беги, собирайся, на закате уже и лодья наша готова будет. Тут недалеко, триста верст, быстро обернемся. Там, в Ярославле тако же надо — оружейный двор закладывать, а ты пока с ополченцами позанимаешься».
— Вот в Ярославле с ним и поговорю, — пообещал себе Петя. «Сейчас не повенчают нас, все же на Москву идем, а как с поляками покончим — дак сразу же. Все будет хорошо».
Он кивнул и спросил: «А вы, батюшка, тут будете?»
— А куда я денусь, — Федор сладко, широко потянулся и достал из кармана маленькую тетрадь в кожаном переплете и серебряный карандаш. «Посижу тут еще, порисую, потом с Михайло Никитичем и остальными словом перекинусь — и поедем. Поесть чего сложи, ладно?»
Петя кивнул и стал взбираться по склону оврага вверх. Федор проводил его глазами и, опустившись на траву, почесав карандашом в рыжих, пахнущих порохом, волосах, — погрыз кончик карандаша и стал быстро, аккуратно, набрасывать очертания башни, что возвышалась над ним.
В земской избе было людно, и Федор, сняв шапку, перекрестившись на образа, сразу услышал умоляющий голос писца: «Заминка у нас тут, Федор Петрович, не поможете?»
Мужчина наклонился над столом и ехидно сказал: «Заминка. Математике, что ли, никто вас не учил? Коли служилых людей первой статьи у нас шесть сотен человек, и содержания им положено пять десятков рублей в год — сколько мы на них за год потратим?»
Писец забормотал что-то и схватился за перо. Федор посмотрел на цифру, и, тихо выматерившись, перечеркнул ее. «Тридцать тысяч рублей, — сказал он, и, подтянув к себе лавку, сев, добавил: «Давай сюда бумагу, объясню вам умножение».
Закончив, он глянул на тех, кто собрался, вокруг и ворчливо заметил: «Ничего сложного, сами видите».
— Лихо вы это, Федор Петрович, — пробормотал кто-то.
— Я сии задачи в четыре года решал, — сочно заметил Федор, отдергивая пестрядинную занавеску, что отделяла чистую половину избы.
Татищев сидел за деревянным, чисто выскобленным столом, покусывая перо. «Вот, — подвинул он лист Федору, — почитай.
— Быть нам всем, православным христианам, в любви и в соединении и прежнего междоусобства не чинить, и Московское государство от врагов наших очищать неослабно до смерти своей, и грабежей и налогу православному христианству отнюдь не делать, и своим произволом на Московское государство государя без совету всей земли не выбирать.
— Молодец, — одобрительно сказал Федор. «Это куда?»
— В Соль Вычегодскую и Вологду, — ответил Татищев. «С тем же караваном пошлю, что тебя и Петра везет, они потом дальше, на север идут».
— Бояре, — князь Пожарский, — высокий, с чуть подернутой сединой русой бородой, шагнул в горницу.
— Все мы тут с этой смутой постарели, — подумал Федор. «Вон, Дмитрию Михайловичу тридцать три, Кузьме Семеновичу Минину — едва тридцать исполнилось, — а тоже, виски седые. А у Михайлы, — он искоса взглянул на Татищева, — вон, морщины у глаз, а ему тоже — чуть за тридцать. А мне, — сорок следующим годом, — и незаметно, ни одного седого волоса».
— Так, — сказал Пожарский, садясь, отпивая кваса. «Монастырский, — одобрительно заметил он.
— Степан мой принес, — рассмеялся Федор. «Коли б не он — померли бы с голоду. Ты вот что, Дмитрий Михайлович, следи там одним глазом за двором оружейным, пока меня нет.
Мастера хорошие, как на подбор, но все, же надзор нужен. Сколько у нас сейчас ополченцев?
— Три тысячи, — сказал Пожарский, подвигая к себе перо и бумагу. «Это без тех, что той неделей пришли — из Коломны и Рязани, тех мы еще на довольствие не поставили».
— Я займусь, — раздался высокий, веселый голос из-за перегородки и нижегородский земский староста, Кузьма Семенович Минин, зашел в избу с черного хода.
— Все несут и несут, — сказал Минин, садясь за стол. «Уж чего только в амбарах нет, можно хоша десять лет воевать».
— Десять нам не надобно, — покачал головой Татищев, и, как всегда, подумал: «Господи, как хорошо, что я этого Минина нашел. Умный мужик, простой, и соображает — лучше бояр многих. Тако же и народ к нам потянулся».
— Федор Петрович, — Минин тоже выпил квасу, — нам до вечера еще с деньгами разобраться надо, подсчитать, сколько нам до Великого поста потребуется. Не поверите — с медными полушками люди приходят, последнее отдают.
— Разберемся, — кивнул Федор, — ну, да я и вернусь уже скоро. А что отдают, — дак, Кузьма Семенович, — на святое дело наш народ ничего не пожалеет. Как князя Дмитрия Ивановича всем миром собирали — супротив татар идти, — тако же и нас.
Солнечный луч лежал на янтарных, чистых досках пола. В раскрытые ставни, с кремлевского двора, слышался юношеский голос: «А сейчас все строятся, идут к Волге, там мишени поставлены, будем стрелять учиться!»
— Петька, — нежно подумал Федор. «Хороший из него воин вышел, конечно. Теперь повенчать бы, девятнадцатый год уже парню. Спрошу в Ярославле, может, кто по душе ему пришелся из девушек здешних».
— А ведь мать князя Димитрия Ивановича Вельяминова была, Федор Петрович, — невзначай заметил Кузьма Минин.
— Сие дело давнее, — коротко ответил Федор, почесав в бороде.
— Все же, — Пожарский сомкнул длинные, сильные пальцы, — вы в седьмом колене Ивану Васильевичу покойному сродственник, ближе вас никого не осталось. Годуновы, — Пожарский отмахнулся, — то по жене родство, Романовы — тако же, а вы, — он помолчал, — крови государевой.
— Я тоже по жене, — неохотно заметил Федор, — тем более, Дмитрий Михайлович, ну какой из меня царь? Нет, нет, и оставим этот разговор, — он поднял огромные, загрубевшие, в несмываемых пятнах руки. «Я строитель, мастер, куда мне — на троне московском сидеть?».
В горнице повисло молчание и Минин, наконец, сказал: «Как раз вам и сидеть, Федор Петрович. Сами же знаете, — как вас народ любит. Ежели Земский Собор вас выберет — что, откажетесь неужто? А что вы руками работаете — оно и лучше, хоша страну в порядок приведем, — Минин взглянул на чистый, ухоженный кремлевский двор за окном, и рассмеялся: «Вот как здесь, в Нижнем Новгороде».
