— Дак телега готова, — сказал какой-то ополченец. «Ну, жида этого на виселицу везти. Это он, что ли? — ратник шагнул через порог, и, увидев Элияху, застыл.
— Дмитрий Михайлович, — сказал мужчина осторожно, — это же Илюха, ну, да вы его не помните, вы тогда, как вас ранило, на Устретенской улице, без сознания были. Он вас перевязал, сей парень нам тогда, весной, как мы супротив поляков на Москве бились — ой как помогал.
Элияху внезапно снял шапку, и, надорвав ногтем подкладку — протянул Степе грамотцу. «Раз мне не верят, так хоша, может, Никифору Григорьевичу поверят, — хмуро проговорил юноша.
«Это друг Федора Петровича, он кабак на Чертольской улице держит».
— Сей кабак нам известен, — протянул Пожарский, садясь к столу. «Там в подполе, раненых держали, и выводили их оттуда — по ходам подземным».
Из сеней раздался высокий голос Минина: «Ну, что тянем-то, Дмитрий Михайлович?
Вздернуть его, чтобы другим неповадно было, и дело с концом!»
— Погоди, Кузьма Семенович, — угрюмо велел князь, — сие дело запутанное, в нем разобраться надо — кто тут прав, а кто — виноват.
Минин, зайдя в горницу, тяжело вздохнул: «Ну что вы брехню его слушаете…»
— Я ему верю, — сказал Степа, дочитав до конца, передавая грамоту Пожарскому. Подросток вскинул синие, большие глаза, и Элияху подумал: «Он на Лизавету Петровну похож. Только волосы рыжие». Степа внезапно встал, — невысокий, легкий, изящный, и, засунув руки в карманы темного, монашеского покроя, кафтана, подошел к окну избы.
— Вы почитайте, Дмитрий Михайлович, — попросил он, не оборачиваясь. «Сие рука Никифора Григорьевича, я ее много раз видел. Татищев сказал, что батюшка мой и Петя под Смоленском оба убиты, и увез мать мою, и Марью — тако же. Никто не знает куда. А Илью, — он кивнул на юношу, — кинжалом ударил, он едва кровью не истек.
В горнице было тихо, и, Элияху, наконец, сказал: «Я хотел, чтобы он признался — куда он их запрятал. А он…, - юноша с шумом вдохнул воздух, — он сказал, что убил их, обоих. Марье ведь только семь лет, семь!». Он посмотрел на свои руки, что лежали на столе, и тихо добавил: «Я ведь лекарем хочу стать, я знаю — грех человека жизни лишать, но за такое…»
Пожарский передал грамотцу Минину и почесал в бороде: «Вот оно, значит как. Только зачем ему сие надо было — женщину с ребенком убивать?»
Он внезапно поймал взгляд Минина — холодный, спокойный, и сказал: «Вы вот что, парни, идите-ка. Погуляйте, поговорите. Можем тебя, Илья, тут поселить, в Кремле, коли хочешь».
— Спасибо, — юноша поднялся. «Я же работаю, в банях, что на Оке стоят, лекарем. Меня хозяин уж ищет, наверное. Я туда пойду».
— Я провожу его, — Степа взял со стола кинжал и, посмотрев на Пожарского, вдруг сказал:
«Коли батюшка мой знал бы об этом — он сам бы Татищева убил, и не задумался».
— Да, — тихо ответил Пожарский, провожая глазами подростков.
Когда дверь закрылась, Минин, все еще держа в руках грамотцу, вдруг сказал: «Сие нам только на руку, Дмитрий Михайлович, хотя грех так говорить, конечно».
Пожарский сомкнул сильные пальцы и вздохнул: «Народу скажем, что сие ошибка была — мол, Татищев его за наемного убийцу принял, сам на него напал, а парень этот, Илья — защищался».
— Да не Илья он вовсе, — хмыкнул Минин.
— Да все равно, — устало отозвался Пожарский. «Мальчишка-то хороший, мы в его годы тоже такими были — горячими. А с Федором Петровичем надо по душам поговорить, как вернется.
Пущай забирает Ксению Борисовну из монастыря и венчается — все равно эти постриги, что под самозванцем сделаны были — грош им цена. А с Земским Собором я затруднений не предвижу».
— Да уж какие затруднения, — Минин отдал ему грамотцу. «Спрячьте, как Федор Петрович приедет — пущай прочтет. Кровный родственник царю Ивану покойному, на дочери Годунова женат — что нам еще надо? И сыновья у него вон — сильные да здоровые, не налюбоваться.
Сорока не было еще, даст Бог, — Минин перекрестился, — следующим годом, как поляков из Москвы выбьем, у нас уже и наследник трона появится».
Пожарский посмотрел в окно, на прибранный, блистающий чистотой двор, и улыбнулся: «С таким царем, Кузьма Семенович — скоро страну и не узнать будет, поверьте мне».
Легкий, еще теплый ветер ворошил траву на холме у Оки.
Степа поглядел на Кремль и тихо сказал: «Понимаешь, Илюха, мы ведь и похоронили их уже. Отпели, вона, у меня в монастыре, Благовещенском, Псалтырь по ним читают. Пять лет ведь прошло».
— А ты помнишь их? — осторожно спросил юноша.
Степа усмехнулся: «Мне девять лет было, как они пропали. Помню, конечно. Марья толстая была, и молоком от нее пахло, а матушка…, - он прервался, и, найдя руку Элияху, пожал ее, — ласковей матушки никого на свете не было. Она хорошая была, такая хорошая…, Батюшка тоже, — добавил подросток.
— Ему с нами двоими тяжело, конечно, ну, да что уж теперь — Петр женится скоро, а мы с батюшкой, как все это закончится, в Италию поедем. Я же там родился, — Степа мимолетно улыбнулся.
Элияху открыл рот.
— В Венеции, — смешливо добавил Степа. «Мы там жили, как из Польши уехали, из Несвижа.
Петя — тот в Несвиже родился, ну, как и ты. Он Венецию помнит, а я — нет, я маленький был, — грустно добавил подросток.
— Так ты там в монахи пострижешься? — спросил Элияху.
Алые, красиво вырезанные губы, улыбнулись: «Еще чего не хватало, Илья Никитич. Я в монастыре живу, потому что там богомазы хорошие, я ведь учусь еще».
— А так, — Степа потянулся, — ну какой из меня монах? Я картины хочу рисовать и дворцы строить, не терема, как тут, — он сморщил нос, — а настоящие, мне батюшка рассказывал. А ты на Петра похож, — склонив голову, добавил Степа, — он рыжий только. Ну да у нас все рыжие.
— Даже Марья немножко была, — Элияху все смотрел на широкую, медленную Волгу. «Ну как это так, зачем он это, Степа? Зачем он их убил?»
Подросток положил голову на колени и тихо ответил: «Да уж и не узнаем никогда теперь, Илюша. И не узнаем — почему матушка такой стала, ну, как ты говорил. А ты мне о Кракове расскажешь?»
— Обязательно, — Элияху поднялся. «Пошли, Савелий Иванович уже меня обыскался, наверное».
Из предбанника на них пахнуло паром и вениками, и старик сварливо сказал: «Ты, ежели работать нанялся, дак работай, а не бегай там, абы где. Ох, молодежь!»
— Хочешь, помоги мне, — предложил Элияху, глядя на очередь, что собралась у боковой горницы. «Тут, наверное, все с зубами, рвать их придется».
— Ни за что, — Степа поднял ладони, — я уж лучше рисовать буду. Опосля вечерни приходи, у нас хоша и постно готовят, но вкусно, ты таких грибов, как я делаю, нигде не попробуешь.
— Постно, — это как раз хорошо, — улыбнулся Элияху. Уже пройдя в горницу, доставая свои инструменты, он вдруг подумал: «Приеду домой, схожу, помолюсь за них. Ну и что, что не евреи, какая разница. Господи, упокой их в присутствии своем».
— Чирей замучил, — угрюмо сказал стоящий в дверях мужик, показывая на кое-как замотанную тряпками ногу в грязном лапте.
— Садитесь и показывайте, — велел Элияху, вымыв руки, берясь за нож.
Лодья, осторожно двигаясь в мелкой воде, подходила к пристани, и Федор, положив руку на плечо сыну, сказал: «Смотри, вон, Степан, рукой нам машет. А это кто рядом с ним? — мужчина прищурился.
— Так я с батюшкой и не поговорил, — горько подумал Петя. «Да как — вон, в Ярославле, только и слышно было — мол, предатели, страну полякам продали. Как зайдем в Москву — так всем им головы отрубим — и Милославскому, и Романову, и Салтыкову».
Юноша взглянул на Кремль, и, искоса разглядывая лицо отца, вздохнул: «А я ведь обещался Марье. Может, уходом повенчаться? Она согласится, мы ведь любим друг друга. А война как же? Вдруг убьют меня — что с ней тогда станет?»
Петя вспомнил белокурые, чуть тронутые золотом волосы, синие глаза и вдруг разозлился:
«На все воля Божья. А так — может, дитя родится, у батюшки внук будет. Не могу, не могу я без
