по хозяйству, хоша на ненадолго, — Федор со значением посмотрел на сына.
— Уже не через забор, — смеясь, добавила Лиза. «А как война закончится — и повенчаетесь, Петруша».
— Спасибо вам, — Петя покраснел и вдруг, глядя куда-то вдаль, сказал: «И как мне вас благодарить- то, матушка, батюшка?»
— Внуков нам родить, как тут царь законный на престоле будет, — ворчливо сказал отец, подталкивая его к воротам усадьбы. «Иди к невесте своей, а мы с матерью тут посидим, вон, хоша и осень, а солнце жаркое еще».
Лиза расправила подол летника, и, устроившись в руках у мужа, глядя на Волгу, спросила:
«Дак этот, сын патриарха Филарета, царем будет?»
— Ну, — Федор зевнул, — я — за него, Лизавета. Уж лучше, чем этот Владислав, или сын короля шведского, как его там, Карл. Что поляки, что шведы — все одно, им бы не страну поднимать, а карманы свои набить. А тут, хоша Михайло Федорович и юноша еще, а вроде, говорят, разумный, и мать у него — такая же. Только все равно…, - он махнул рукой.
— Что такое? — озабоченно спросила Лиза.
— Да пани Марина, старая наша знакомая — тако же, сына родила, — зло ответил муж, то ли от самозванца второго, то ли от Заруцкого — она вроде с ним сейчас живет. Поймать бы их, да на виселицу, — только с ними еще новой смуты не хватало.
Лиза вспомнила тяжелые, черные волосы, дымно-серые глаза, и тихо сказала: «Жалко ее, Федя. Она ж совсем девочкой была, как ее за этого самозванца выдали».
Муж погладил ее по прикрытой платком голове: «Ты — тако же, Лизавета, как с Шуйским тебя обвенчать собирались. Однако ж — ко мне сбежала».
— Я, Федя, — рассмеялась жена, — любила тебя — более жизни, и всегда любить буду. А пани Марина, — Лиза пожала плечами, — видно, и не любила никого, никогда.
— Да, — сказал муж, прижавшись щекой к ее мягкому плечу, вдыхая запах свежего хлеба, и про себя добавил: «Нет».
— А ты быстро из Владимира вернешься? — Лиза улыбнулась, перебирая его сильные пальцы.
— Быстро, — ответил Федор, помолчав. «Быстро, Лизавета». Золотистый лист березы, кружась, упал ей на колени, и Лиза, смеясь, приложила его к щеке — сухой, напоенный полуденным теплом.
Ксения бросила щеглу зерен и, просунув палец сквозь медные прутья клетки, ласково сказала: «Скоро и уедем отсюда, милый мой. На воле будем жить. Хочешь на волю?»
Птица наклонила голову набок и засвистела.
— Все хотят, — рассмеялась Ксения, подойдя к окну кельи. «Какая осень хорошая, — подумала женщина. «Вот бы на Покров еще тепло было, после венчания можно в лес пойти, там грибами пахнет, листвой палой, сесть у ручейка и просто за руки держаться».
Она вспомнила веселый, еще зеленый лес у Троице-Сергиевой лавры и прохладу воды у себя под ногами. «Как там, да, — Ксения чуть покраснела. «Господи, скорей бы Федор Петрович приехал. Обвенчаемся на Волге, и я там останусь. Еще и война эта, вон, из-за поляков пришлось сюда из Москвы бежать. Ну да закончится все, и он меня увезет».
Ксения распахнула ставни и присела на белокаменный, широкий подоконник. «И листья вон, — нежно подумала девушка, — золотые какие, по всему двору лежат».
Мерно, гулко забил колокол, женщина перекрестилась и вздрогнула — деревянные, высокие ворота монастыря со скрипом раскрывались.
Всадник на вороном коне спешился, и, поклонившись настоятельнице, что-то коротко сказал, указывая на кельи.
Ксения быстро задышала, и, закрыв окно, прислонилась к стене. Сердце застучало, и она, подняв руки, невольно оправила черный апостольник.
— Засов опущу, — подумала женщина, глядя на боковую келью — крохотную, с широкой, аккуратно застеленной лавкой. «Никто и не заметит. Ничего, что быстро. Господи, как я скучала, как скучала, с Успения же не виделись».
Она, на мгновение, приложила ладонь к животу. «Как повенчаемся, сразу травы брошу пить, — твердо сказала себе Ксения. «Деток буду рожать — много, — она улыбнулась и тут же ахнула — дверь в келью отворилась.
— Здравствуй, Ксеньюшка, — сказал тихо Федор, глядя на нее. «Господи, — он прикрыл на мгновение глаза, — помоги мне. Но нельзя, нельзя иначе. Вон, и морщинки у нее уже.
Тридцать лет следующим годом, да».
— Федор Петрович, — она робко, нежно, улыбнулась. «Будто рябь на воде речной, — подумал мужчина, — и глаза эти, Господи, ну хоша бы она не смотрела так».
Он вспомнил испуганный, растерянный голос: «Федор Петрович, может, не надо…, То ведь дитя, Богом данное, да и люблю я вас — больше жизни самой, знаете вы».
— Я тогда присел на лавку, — он все еще стоял на пороге, — и погладил ее по голове: «Ну не надо, девочка, не убивайся, так. Кто тебя с ребенком защитит, коли со мной что случится?
Будут у нас еще, дети, будут». А она приподнялась, головой к моей груди припала и плачет:
«Господи, то ведь грех какой, да и боюсь я».
— Заберет, — подумала Ксения, отрываясь от стены, вдыхая его запах — железо, порох, дым костра. «Вот прямо сейчас и заберет. Господи, да я босая за ним пойду — хоша куда угодно.
Даже и венчаться не надо — пусть хоша как, только бы с ним быть».
— Ксеньюшка, — он, наконец, шагнул в келью и опустил засов. «Жена моя нашлась, Лизавета Петровна, и дочка — тако же. Живы они, и здоровы. Я попрощаться приехал, девочка».
Она пошатнулась, и Федор подумал: «Господи, да что же я делаю?»
— Федор Петрович, — женщина упала на колени, — я прошу вас, пожалуйста! Я кем угодно для вас буду, кем хотите, только заберите меня!»
— Нет, — подумала Ксения, закусив рукав рясы, глухо рыдая, раскачиваясь из стороны в сторону, — нет, я не верю. Это все сон, морок. Сейчас я открою глаза, и все будет по-старому.
— Не надо, девочка, — Федор, было протянул к ней руку, но опустил ее. «Не надо. Прости меня, пожалуйста. Спасибо тебе».
Апостольник сбился на сторону, темные косы упали ей на спину, и, она, подняв заплаканное лицо, шепотом сказала: «Федор Петрович, ну хоша один раз, пожалуйста, не уходите так, я не могу, не могу без вас жить».
— Нельзя, девочка, — коротко ответил он. «Прощай».
Засов поднялся, дверь заскрипела, и Ксения упала на каменный пол кельи. Федор посмотрел на дергающиеся плечи, и, сжав зубы, выйдя в пустой, прохладный коридор, — прислонился к стене, закрыв лицо руками.
— Как это там Пожарский мне сказал? — он чуть дернул щекой. «Пущай теперь Ксения Борисовна до смерти из монастыря не выйдет, она еще баба молодая, рожать может, еще чего не хватало, чтобы женился на ней кто-то. Нам и Маринкиного ублюдка достаточно, нечего страну в смуту опять ввергать».
— Да не выйдет, — Федор вздохнул и посмотрел на тяжелую, мощную дверь кельи. Услышав глухие, горькие рыдания, он, на мгновение, поморщился, как от боли, и медленно пошел к выходу — в сияющий, теплый осенний полдень.
Ксения заставила себя подняться и вдруг охнула, — резкая, острая боль скрутила низ живота.
Она едва слышно застонала, и, пошарив за иконой Богоматери, что висела в красном углу, — осторожно, бережно достала истрепанный рисунок.
Высокая, темноволосая девушка стояла, чуть обернувшись, едва заметно улыбаясь. «Федя, — сказала Ксения, прижав тонкую бумагу к щеке, — Федя, любимый мой, ну как же так? Как мне жить-то теперь, без тебя?»
В щель ставен было видно, как он садится на коня. Ксения посмотрела вслед его рыжей голове, и, скорчившись на лавке, кусая губы, не отводя глаз от рисунка, вдруг шепнула:
«Отомщу».
