...На другой день женская бригада в двадцать с лишним человек вышла ставить капканы на побережье и в ледяных торосах моря.
Вияль на легкой нарте, в которую было впряжено всего шесть собак, переезжала от одного охотничьего участка к другому, показывала женщинам, как закреплять капканы.
— В снегу надо выкопать ножом глубокую узкую яму, — объясняла Вияль женщинам, которые вышли на охоту впервые, — в яму заложить вот эту палку, что находится па конце цепи капкана. А затем засыпать палку снегом и как следует затоптать. Пусть палка в снегу держится прочно, чтобы песец не ушел вместе с капканом и цепью.
—Хорошо, женщина-охотник, — шутили подруги Вияль,— будет сделано так, как ты говоришь.
Каждый день выезжала Вияль на своих шести собаках к капканам и почти каждый день возвращалась домой с песцами.
Однажды она задержалась на своем охотничьем участке дольше обычного. Один из капканов оказался слабо прикрепленным к цепи, песец ушел на примаики вместе с капканом. Долго ехала по следу песца Вияль, пока не нашла его замерзшим в одном из оврагов.
Завернув собак, Вияль осмотрелась вокруг, чтобы понять, куда она забралась по следу песца.
«Это же берег реки Кучевээм», — догадалась она.
Заиндевелые собаки повалились на спины, чтобы сбить с шерсти иней. Некоторые из них тщательно зализывали пораненные лапы.
Еще раз внимательно осмотрев занесенный снегом берег реки, Вияль вдруг обнаружила остатки остова небольшой землянки, в которой много лет назад, когда еще был жив ее отец Ако, жила она в летний лов рыбы. Сейчас из-под снега торчало несколько китовых ребер и один деревянный кол, почерневший от времени.
Вияль снова уселась на нарту, задумалась: «Когда-то в этой землянке я жила с сестренкой и братом. Рыбу вместе ловили. Вон там вешала стояли. Много юколы вялилось на вешалах наших. Гоомо всегда подгонял нас, называл лентяйками, а Ринтынэ за это давала ему подзатыльник».
Воспоминание о сестре и брате, которых насильно увезли на чужую землю, омрачило Вияль. Вздыхая, она перебирала в памяти все, что было связано с ними, и не заметила, что подкрадывается ночь.
Отдохнувшие собаки, жалобно повизгивая, ласкались к хозяйке, но она не обращала на них внимания. Тогда левый передовик поднял к небу заиндевелую морду и завыл протяжно, тоскливо. Глядя на тоскующую хозяйку, завыли и все остальные собаки. Вияль вслушивалась в их унылый разноголосый вой и думала: «Понимают, хорошо понимают, что на душе у хозяйки печаль, вместе с хозяйкой печалятся».
«Уу-у-уу!..» — басовито выводил левый передовик. «Ай, ай, ууу!..» — подтягивала пара у самого барана нарты[18]. И столько тоски было в заунывном вое собак, что Вияль невольно еще ниже опустила голову и почувствовала, как горячие слезы обожгли ее щеки.
Еще раз осмотрев остатки землянки, Вияль наконец встала, поправила на собаках алыки, тронула с места нарту.
Кругом было тихо. Мороз все усиливался. Из-за морских торосов поднималась багровая луна. Она казалась огромной и совсем не круглой, напоминая собой гигантский расплющенный медный пятак. Багрово-сумрачный свет луны то здесь, то там окрашивал тусклыми бликами вершины торосов в море. «Вон там, за этими льдами, на чужой земле томятся сестра и брат», — думала Вияль, не отрывая взгляда от холодных лунных дорожек на ледяных торосах.
Чем-то чужим, враждебным повеяло на нее при виде этих холодных лучей уродливой луны, которая взошла где-то далеко, за ледяной границей. На миг ей почудилось, что и она, Вияль, очутилась там, на чужбине, где, как ей сейчас казалось, нет солнца и только светит раздавленная кроваво-багровая луна.
Ей стало страшно.
«Доходили вести, что у Ринтынэ был сын. Жив ли он? Не болеет ли он там, под этой холодной луной! — думала Вияль, погоняя собак. — Какой он, на кого похож? Ринтынэ очень была на меня похожа. Быть может, и сын ее на моего Кэукая похож?»
Мысль о своем сыне немного отвлекла Вияль от горестных размышлений. «Хороший он у меня, честный и добрый, — думала Вияль. — Характером своим он чем-то на дедушку Ако похож...»
А Кэукай в это время, не замечая, как пристально наблюдает за ним сквозь очки старый мастер Кэргыль, трудился над своей статуэткой.
В школьной мастерской визжали пилки, напильники, стучали долота, слышались шутки, детский веселый смех. Мальчики то и дело обращались к Кэргылю, просили посмотреть, так ли получается морда медведя, корма шхуны или спинка нерпы.
— Сейчас, сейчас посмотрю, — обещал Кэргыль. — Теперь у меня двойные глаза, теперь у меня, как у молодого, глаза — все увижу, все объясню.
Ярко горели электрические лампочки. В мастерской было светло и тепло. Кэргыль, забросив под верстак свой посох, чувствовал себя так, словно он помолодел на добрых сорок лет.
И никто не замечал, да и не хотел замечать, в этом светлом доме, как, заглядывая в окно, поднималась над ледяной границей угрюмая, холодная луна.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФАКЕЛЫ В ЧЕРНОЙ НОЧИ
ГОРЬКИЕ ЛЕПЕШКИ
Похоронив мужа, Ринтынэ занемогла. Первые месяцы она еще крепилась, но к весне слегла совсем. Беспрерывный кашель изнурял ее. Чочой с тревогой наблюдал, как его мать угасала с каждым днем.
Часто к Ринтынэ приходил ее брат Гоомо. Высокий, чуть сутулый, он выглядел так, будто всю свою жизнь нес на спине незримую тяжелую ношу. Смуглое скуластое лицо его с впалыми щеками, с мелкими добрыми морщинками возле узких глаз почти всегда было печально-задумчивым.
— Я тебе свежего нерпичьего мяса принес, — говорил он негромким низким голосом, присаживаясь возле сестры.
— Спасибо тебе, Гоомо, — шептала Ринтынэ и заходилась в кашле.
Гоомо молча смотрел на сестру, изредка беззвучно шевеля губами. Иногда он поправлял изголовье больной, подавал ей пить. Острая тревога светилась в темной глубине его глаз. «Вот умрет Ринтынэ, и тогда у меня, кроме Чочоя, никого не останется, — думал он, тяжело вздыхая. — Правда, где-то там, на родной земле, живет Вияль, но увижу ли я ее когда- нибудь?..»
Весна ушла, наступило лето, а Ринтынэ все так и не могла встать на ноги.
— Мама, да ты поешь чего-нибудь! — умолял Чочой.
— Что, что есть? — тихо спросила Ринтынэ. — Кэмби загнал Гоомо с оленьим стадом далеко в тундру, свежего мяса добыть некому...
— Вот тут у нас есть юкола. — Чочой протянул матери сухую тухлую рыбу.
— Нет, Чочой, я уже не могу есть юколу, не лезет она в мое горло.
Когда кончилась и юкола, Чочой обежал яранги чукчей и хижины эскимосов в надежде раздобыть что-нибудь, чем можно было бы накормить больную мать. Но, кроме юколы, никто ничего предложить не мог. «Муки хотя бы немножко достать,— думал Чочой, — лепешек испечь. Наверное, лепешки мама стала
