На Севере дальнем

бы есть, она так давно не ела лепешек!..»

Худенькое смуглое личико мальчика с заострившимися скулами и подбородком, с тонким, чуть горбатым носом было не по-детски серьезным.

— Но я должен, должен найти ей что-нибудь поесть! — вслух сказал он и зашагал по поселку.

Остановившись напротив дома мистера Кэмби, Чочой смотрел на его окна. «А что, если попросить у Кэмби хотя бы немножко муки, — вдруг даст?» — с тоской подумал Чочой, не решаясь, однако, тронуться с места.

Мистера Кэмби Чочой боялся. Пугало его также и то, что сыновья Кэмби вернулись из города, где они учились в кол­ледже. «Поколотят еще или словами нехорошими обругают, — подумал Чочой, чувствуя, как у него от голода ноет желу­док. — Хотя бы немножко муки, хотя бы на несколько лепе­шек для мамы... А я бы юколы пожевал. Мне ничего, я здоро­вый...»

Мысль о том, что он должен во что бы то ни стало покормить мать, заставила Чочоя действовать. «Пусть поколотят, пусть обидят, но, может, мне удастся уговорить Кэмби, чтобы он хоть немножко дал нам муки. Придет Гоомо и с ним рас­считается»,— думал Чочой, подходя к двери дома мистера Кэмби.

Открыв дверь, Чочой робко вошел в коридор, пугливо осмотрелся. Ему казалось, что сзади кто-то непременно схва­тит его за шиворот и вытолкнет на улицу: мистер Кэмби не любил, когда в его дом входили не американцы.

Вот одна из дверей открылась, и перед мальчиком предста­ла полная женщина с тройным подбородком, с благодушным, на первый взгляд даже приветливым лицом. Брови ее удив­ленно поднялись, и она ласково спросила:

— Что тебе, мальчик, здесь нужно? Разве тебе неизвестно, что мистер Кэмби не любит, когда к нему в дом заходят эски­мосы и чукчи?

— Я... я хотел попросить мистера Кэмби... — замялся Чо­чой, чувствуя, что от ласкового голоса миссис Кэмби у него пересохло в горле.

— Ты хочешь поговорить с мистером Кэмби? — У женщи­ны снова брови поднялись вверх. — Наверное, у тебя, маль­чик, случилось несчастье, раз ты решился на такое. Слыхала я, что у тебя больна мать. Может быть, она...

Заметив выступившие слезы на глазах Чочоя, миссис Кэм­би вздохнула и направилась в кабинет мужа. Вскоре она опять появилась в коридоре:

— Мистер Кэмби занят, подожди немножко...

Видимо, ей очень хотелось добавить: «Подожди за две­рью», но у миссис Кэмби было доброе сердце, настолько до­брое, что она разрешила мальчику-чукче постоять у порога в ее доме.

Не успела миссис Кэмби закрыть за собой дверь, как Чо­чой услыхал недовольный голос Дэвида:

— Пусть дверь будет открытой, а то невыносимо жарко.

— Но там, дорогой мой, в коридоре, стоит мальчик-чукча, он одет в шкуры, запах... — ласково возразила сыну миссис Кэмби.

На пороге показался Дэвид. В руках он держал вилку с поддетой на нее оладьей.

— А-а, это Чочой! — сказал он с набитым ртом и, повер­нувшись к столу, за которым сидел Адольф, насмешливо до­бавил: — Вот к нам гость явился из тех, что ты собираешься воспитывать.

— Я тебе говорил об индейцах, а это чукча.

— Не все ли равно, индеец или чукча? Они даже лицом друг на друга похожи. Вот посмотри на этого: нос с горбинкой, широко раскрытые глаза...

— Ну что ж, в конце концов я согласен с тобой, — ото­звался Адольф.

— Быть может, ты этого своего будущего воспитанника посадишь рядом с собой за стол?

— Надо знать меру, Дэвид, — недовольно сказал Адольф. — За стол я его, конечно, с собой не посажу, а вот покормить, пожалуй, покормлю, потому что уверен — он го­лоден, как волк.

С этими словами Адольф положил на тарелку несколько оладий и вышел к Чочою.

—   Мама, дай фотоаппарат! — закричал Дэвид. — Такой прекрасный момент: янки из собственных рук кормит мальчи­ка-чукчу, у которого почти черная кожа.

Чочой плохо понимал, о чем говорит Дэвид, и все-таки ему было ясно, что говорит он что-то обидное, оскорбительное.

—   Бери, бери, Чочой. — Адольф протянул тарелку с оладь­ями. — Ты не слушай, что брат болтает. Он шутит, он добрый шутник.

Два чувства боролись в Чочое: первое — повернуться и уйти, ни слова не сказав этим людям, и второе — забрать оладьи, забрать во что бы то ни стало и накормить умираю­щую мать. А они были такие маслянистые, такие вкусные! Спазма сдавила горло Чочоя, на лбу и на щеках выступила испарина.

Вид голодного мальчика поразил даже Дэвида.

—   Бери, бери! Адольф же сказал, что я шучу, — буркнул Дэвид и отвернулся в сторону.

—   Мне... мне не надо. У меня мама больна, она ничего не ест, — наконец выдавил из себя Чочой.

—   Так тебе завернуть, да? — спросил Адольф и повернул­ся к матери: — Заверни, пожалуйста, во что-нибудь.

Миссис Кэмби посмотрела на одного сына, перевела взгляд на второго и вдруг засуетилась, собираясь выполнить просьбу Адольфа.

—  Ай, Адольф, Адольф, — приговаривала она, — у тебя такое мягкое сердце! Только как бы ты, мальчик, не нажил се­бе горя. Да, да, как бы ты не нажил себе горя со своим доб­рым сердцем. Это очень, очень часто бывает.

Получив сверток, Чочой ринулся прочь из дома мистера Кэмби. Он был счастлив, что наконец может принести матери такую пищу, которая ей должна непременно понравиться. Пугливо озираясь, как бы боясь того, что Адольф и Дэвид мо­гут раскаяться в своей доброте и отнять оладьи, Чочой бежал, не выбирая дороги. И, когда ему показалось, что он ушел уже достаточно далеко, он присел за эскимосской хижиной и осто­рожно развернул сверток.

«Я не буду их есть... Нет, нет, ни за что не буду! — твердил , Чочой, чувствуя, что ему нестерпимо хочется съесть их все сра­зу. — Я только посмотрю на них, я только языком попро­бую».

Чочой не знал, как долго сидел он на одном месте, с жад­ностью вдыхая вкусный запах оладий. Голова его кружилась, от слабости дрожали колени. Не удержавшись, он откусил по крошечному кусочку от каждой оладьи, думая о том, прогло­тить ли ему сразу эти кусочки или подержать их во рту как можно дольше.

И вдруг сзади себя Чочой услыхал шаги. Быстро завернув оладьи в бумагу, он обернулся и увидел Адольфа и Дэвида с ружьями за плечами: сыновья Кэмби шли на охоту. Чочой под­нялся на ноги и, крепко прижимая сверток к груди, попятился назад.

— Чего же ты испугался? — спросил Адольф. — Почему ты такой дикий?

— Между прочим, Адольф, ты забыл, наверное, что этот волчонок очень дружен с грязным негритенком Томом, — на­помнил Дэвид.

И тут случилось то, чего так боялся Чочой. Добрая улыб­ка мгновенно исчезла с лица Адольфа. Сделав резкий шаг вперед, Адольф выхватил из рук Чочоя сверток и, швырнув его в грязь, растоптал тяжелыми резиновыми сапогами.

— Что касается негров, то тут я беспощаден! — сплюнув, промолвил он и пошел прочь.

Довольный выходкой брата, Дэвид громко хохотал, шагая вслед за ним.

А Чочой, прижав худые кулачки к груди, стоял неподвиж­но, с выражением безмолвного крика на лице; затем губы его дрогнули, и он заплакал так горько, как еще не плакал ни ра­зу после смерти отца.

Не видя дороги, он ступал наугад в лужи, глотая слезы и размазывая их кулачками по чумазому лицу. На груди своей он еще ощущал тепло от свертка с оладьями. И, словно наде­ясь на то, что он еще нащупает дорогой ему сверток, от которо­го, как ему казалось, теперь зависела жизнь его матери, маль­чик приложил руки к груди, немного постоял молча и вдруг залился слезами сильнее прежнего.

Таким и повстречал своего друга Том.

— Почему ты плачешь, Чочой? — спросил Том и пугливо осмотрелся вокруг.

Чочой умолк на мгновение, посмотрел на Тома так, словно не узнал его, и, присев на корточки,