Эйзенштейна утратили даже претензию на вечность и стали примером бездуховного формализма, у которого можно чему-то научиться, но нельзя сделать объектом поклонения. Так блистательная форма выразила через себя антиисторичное содержание, продемонстрировав тщету человеческих надежд, не имевших нравственного фундамента, который всегда замешен на объективном подходе.
Что касается остальных итогов путешествия киногруппы Сергея Эйзенштейна в свободную — пусть и несовершенную! — Америку, то ими явился довольно убогий сюжетец, сконструированный Григорием Александровым для Любови Орловой, чьи немалые возможности он эксплуатировал с безжалостностью голливудского продюсера, не позволив раскрыться природным качествам актрисы в полную меру.
Эдуард Тиссэ к фильму «Цирк» не имел отношения, а без него получилась политическая штучка, поделка и подделка, которую буквально спасла мелодичная музыка Исаака Дунаевского, написанная на слова Лебедева-Кумача, комментировать или характеризовать которые совершенно бессмысленно, если рядом в литературе существует «Архипелаг ГУЛАГ».
Такова, на мой взгляд, цепь явлений, нерасторжимая и неоспоримая, и, только познав и поняв ее закономерности, стоит задуматься над исторической истиной и ее художественном воплощении — двумя сторонами процесса реконструкции прошлого в романе. Меня жестко критиковали близкие и еще будут, наверное, критиковать за это короткое отступление, но я пытаюсь создать современный роман, и в нем, на мой взгляд, должны присутствовать разные, быть может, не совсем традиционные элементы, и разрыв ткани ничем, я убежден, не повредит целостности впечатления и не отвлечет читателя от той мартовской ночи, когда Малюта по поручению Басманова следил за подворьем матери и сына Старицких.
Когда гонец ускакал, Малюта, не сразу подхватившись, а выждав, бросился к Басманову:
— Беда, боярин! Измена заползла змеей в царскую семью. — И Малюта передал Басманову подслушанное.
Басманов изумился. Как дать знать царю, когда он в беспамятстве? С кем поделиться выведанным? Басманова терзали вопросы, на которые он не знал, как ответить. Но он имел привычку не принимать скоропалительных решений. Так, недавно, в Арской башне, он помедлил выйти навстречу татарам, а, пропустив в пролом, ударил с тыла и рассеял и гнал перед собой под копыта Царева полка, который частью спешился, а другой частью — готовился встречать неожиданные вылазки басурман, иногда в отчаянии бросавшихся без оглядки вперед. Выжидательная тактика не всегда приносит успех. Это Басманов знал, не один год потершись во дворе и в Боярской думе. Но когда не знаешь, как поступить, или чутье ничего не подсказывает, или знаешь, как поступить, но обстоятельства не способствуют, то лучше дать времени волю: авось течение вынесет к нужному берегу. И потому Басманов вздохнул и отпустил Малюту:
— Иди, Малюта. Утро вечера мудренее. Посмотрим, как подсобить государю нашему.
Опыт народа — великое дело. Утро действительно оказалось мудренее вечера. Царь, совершив духовную и полежав под иноческими одеждами, внезапно получил облегчение. То ли и впрямь русский Бог вмешался и не захотел взять к себе молодую и пока удачливую, хотя и наполненную страданиями и страхом жизнь, то ли снадобья лекарей переломили ход болезни, спасая не только государя, но и их, лекарей, с аптекарями и помощниками. Никто не забыл случая, как шестьдесят лет назад дед Иоанна велел казнить не то жида, не то немца Леона, прибывшего из Венеции и поклявшегося вернуть здоровье старшему сыну Иоанну Молодому, родителю незадачливого царевича Димитрия.
— Я вылечу сына твоего, — сказал важно венецианский врач, внешностью чем-то напоминавший шекспировского Шейлока, — а не вылечу — вели меня убить.
Иоанн Молодой страдал камчюгом, то есть ломотой в ногах. Эскулап в черной шапочке и с длинными завитыми волосиками на висках оказался слишком самоуверенным и старуху с косой не сумел отвадить от больного. Вскоре тот умер. Великий князь Иоанн III Васильевич, прозванный Грозным, оправдал кличку и после полагающихся сорочин приказал отсечь голову иноземцу. Еще одна судьба будто подтверждала смертельную опасность, которой подвергались медики при дворе русских великих князей. Немец Антон — любимец того же Иоанна III — лечил татарского князя Каракучу и уморил его. Великий князь выдал немца сыну восточного владыки, который за мзду готов был отпустить потерпевшего фиаско лекаря. Но великий князь не позволил. Татары свели немца под мост через реку и зарезали.
У одра нынешнего болящего собрались опытные служители Гиппократа, которые пользовали еще Василия III Иоанновича. Среди них были и иностранцы — Николай Булев, грек Марко, венецианец Франциск. Главную скрипку, однако, играл Феофил, которому весьма доверяла еще мать Иоанна великая княгиня Елена. Она-то и послала Феофила в Старицу к князю Андрею Ивановичу перед заключением того в тюрьму выяснить: действительно ли он тяжело болен и по этой ли причине не в состоянии приехать в Москву на совет, или лжет и лицедействует? Феофил не пощадил князя, признав вполне здоровым и укрепив тем самым подозрения Елены Глинской и ее фаворита Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского. Печальная участь владыки Старицы, таким образом, лежит на совести и Фиофила, ибо страх, колебания и попытка прибегнуть к известному способу уйти от ответственности, сославшись на недомогание, все-таки не может служить основой для обвинения в коварстве. До сих пор люди прибегают к подобному дипломатическому приему. Феофил у постели Иоанна держал себя надменно и снисходительно. Очевидно, он надеялся победить смерть.
Присяга была в разгаре. Алексей Адашев присягнул, и Малюта видел, как он поцеловал крест, который держал князь Владимир Воротынский, не самый знатный боярин среди присутствовавших. Дьяк Иван Михайлович Висковатов одобрительно кивнул головой. За Адашевым и его отцом поцеловал крест и поп Сильвестр. За ним пристально, во все глаза наблюдали бояре. Приехал и князь Владимир Андреевич. Сейчас двоюродного брата пустили к Иоанну беспрепятственно. По одному этому стало ясно, что государь одолел болезнь. Однако с одра он не поднимался. Теперь присяга теряла смысл. Но далеко не все это уразумели вовремя. Малюта сделал важный вывод, что злоба лишает врагов чувства опасности. Мать Старицкого Ефросиния будто нарочно насмехалась над болезнью племянника. И народ черный про то изведал и шумел на площадях и улицах, передавая из уст в уста слухи о происках близких родственников. По русским обычаям, родство как бы охраняло членов семейных кланов от предательства.
А Захарьины, узнав, очевидно, от Феофила о том, что дела пошли на лад, присягали и обнимались со сторонниками власти особенно усердно. Малюта припомнил, как вчера изможденный страданиями государь, приподнявшись на локтях, преодолевая недостаток воздуха, хрипел:
— Когда меня не будет, не допустите вероломных извести царевича: спасите его! Бегите в чужую землю, куда Бог укажет вам путь.
Тогда-то и зародились у Иоанна мысли о спасении его самого в чужой земле. Не раз он, спустя долгие годы, делился с Малютой и страхами своими, и надеждами. Почему бы и не сочетаться браком с заморской принцессой? Чай, во Франции или Англии не хуже будет? — задавал себе нередко вопрос Иоанн. Свои скорее уморят, а иноземцы гостя, женатого на их соотечественнице, вряд ли бросят на произвол судьбы.
Блуждающий взгляд Иоанна на секунду задерживался на лицах тех, кто собрался у его одра, который лишь постепенно — по мере выздоровления — превращался в театральные подмостки. Малюта не умел, конечно, это определить четко, но ощущал еле уловимые изменения в состоянии царя с пронзительной ясностью, присущей его звериной и привязчивой натуре.
— Ну, слава Богу, очухался! Ну, слава Богу! — шептал.
— Пошел прочь, смерд! — зашипел князь Курлятев, толкнув Малюту, мешавшего перешагнуть порог.
Малюта сощурился: погодь — сосчитаемся, когда государь выдюжит. Все вы у меня на зарубке! Все. Дмитрий Курлятев особо выпятился нежеланием присягнуть, когда царь молил бояр ослабевшим голосом. И Никита Фуников — казначей — тоже раскрылся.
Потом Малюта, перебирая в памяти запавшее, прикидывал: в какой момент сам государь догадался, что смерть отступила и теперь пришла пора действовать? Понукая других, понукаешь и себя. Понуждая других, понуждаешь и себя. Как к себе, так и к другим. Как к себе строг, так и к другим. Истинный владыка знает сии максимы.
Оглядев вчера лица поникших соратников, Иоанн, протягивая к ним исхудалые руки, голосом, внезапно напитавшимся мощью, воскликнул:
