несодеянные поступки. Отношения с кланом Захарьиных-Юрьевых у Сильвестра и Алексея Адашева складывались непросто. От боярских соглядатаев реформаторам не поздоровится, когда опека царя на какой-то период ослабеет.
— Жена боярина, князя или государя не более чем его раба и ни в чем не имеет права выйти из-под его воли. Однако мужу надобно ее наказывать наедине и, наказав, пожаловать и примолвить. А друг на друга вам не должно сердиться.
— Какое же наказание…
Иоанн, не довершив фразы, бессильно упал в кресло. Сама мысль о наказании Анастасии показалась кощунственной и ужасной. Он так ее любил и так хотел иметь от нее сына, а не только дочерей.
— Мы, православные, сердечный народ, — начал издалека Сильвестр. — Мы не жестокие варвары, не басурманы какие-нибудь. Женщина на Руси пользуется особой благостью и покровительством господним.
Тот, кто стоял в сенях, затаил дыхание и тщательно прислушался. Случайно пойманное ухом определило его дальнейшее отношение к собственному дому и семье. Он своих детей будет воспитывать, как Шуйские или Мстиславские. Ни в чем отказа им не знать. И Прасковьюшку миловать и почитать, как полагается, он согласен, но и держать ее надобно в строгости, как и детей.
Между тем Сильвестр продолжал:
— А только жены, сына или дочери наказание неймет, то плетью постегать — не перед людьми, наедине. А по уху, по лицу — не бить, или под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить, и ничем железным или деревянным. А ежели велика вина, то, сняв рубашку, плеткою вежливенько побить, за руку держа!
Иоанн вновь вскочил с кресла. Лицо исказилось и в багровом тумане стало похоже на маску, какие напяливают на собственный лик скоморохи.
— Ты с ума сошел, смерд! — вскричал он. — Пошел прочь от меня. Изыди! Чтобы я свою Настасьюшку плетью?! Да ни за что на свете! Я царь, я сам знаю, как поступать. Не нужны мне твои поучения! — И Иоанн стрелой вылетел из комнаты мимо Малюты и растворился во мраке.
Воздух в кремлевских переходах обладал одной непонятной особенностью. Факелы не в силах были разогнать густую темноту. Быть может, именно этим вечером пробежала черная кошка между учителем, который без позволения присвоил себе столь высокий чин, и учеником, который не желал ни в чем признавать чьего-либо верховенства и вместе с тем продолжал находиться в зависимости и от самозваного учителя, и от его советников и друзей. Однако Малюта тогда так глубоко еще не смотрел на отношения царя и Сильвестра. Он просто отделил, правда не без труда, зерна от плевел — нужное от ненужного — и решил уютно обустроить будущий дом, чтобы ладно и мирно в нем было. А лад и мир придут с деньгами, деньги у власти — у государя. Вот с чего началось виться уютное гнездышко на Берсеневке, а уж подклеть с железными решетками, застенки без окон и дверей да тайный спуск к Москве-реке каменщики да столяры соорудили куда позднее. Не сразу Москва строилась, а с ней и застенки в домах у тех, кому положено.
Малюта оказался мужиком на редкость рачительным. Сначала двор надобно привести в порядок. А двор с чего начинается? Кто не знает, тому и избы настоящей никогда не иметь. Двор начинается с ограды. А ограда с чего? С ворот и калитки. Куда они смотрят, перво-наперво и определить хозяину. Ну определил, а дальше? Дальше-то что? С чего дело ладить? С запоров! Вот под них ворота с калиткой сообразить надо. А от ворот с калиткой побежит ограда. Батюшка Скуратыч любил повторять:
— Какой запор, таков хозяин. Если беречь не умеет, то и наживать не стоит. К чему тогда огород городить?!
Мысли о замках да запорах пригодились Малюте в дальнейшем. Так хозяйское, обогретое у сердца, выпестованное не за месяц и даже не за год, проникло в его деятельность навечно. Ни разу у Малюты никто не сбежал.
Забор он сложил на славу. Камень чередовался с кирпичом и деревом. Высоченный — через него не перелезть, а о том, чтобы заглянуть, и речи идти не могло. Гладкая стена окольцовывала дом. С оградой справился быстро. Тут природное чутье за собой вело. Потом занялся хозяйственными постройками. Пришлось нанять некоего Семку-плотника. Вороватый парень, однако ловкий и с опаской. А опаска — не хуже, чем Бог в душе. Коли у человека Бог в душе, то он чужого не возьмет, кто опаску имеет, тот лишнего не возьмет. Семка конюшню возвел, амбары, овчарню.
Малюта Казань воевал, а достаток что хлеб в печи поднимался. Всем Прасковья заправляла. С девкой Акулькой, личной прислужницей. Эту самую Акульку от боярышень не отличишь. Малюта, когда Прасковье какой-нибудь недуг мешал выполнять супружеские обязанности, брал Акульку к себе, чтоб ярость мужскую утихомирить. Прасковья помаялась-помаялась да и решила: лучше в доме, чем на стороне. Муж у нее силен, здоров, а мясо своего просит. Так и поладили. Васюк Грязной ухмыльнулся:
— Коли муженек не глуп, то и жена не дура. Позавидовать можно тебе, Малюта! Хитер! Даром что хлюст!
Малюта на первых порах Акульку одеждой отличил, а главное — сапожками. Не любил он с юности расшлепанных ступней у девок да пяток потресканных. Он любил, чтоб ножки были мяконькие, как у Прасковьи, да нежные. Вот Акулька с каких-то пор и в желтеньких сапожках носилась первой помощницей у Прасковьи. И все шло хорошо, мирно и ладно, благолепно и в полном согласии.
Когда постройки построились, а построились они очень быстро, пришла пора заполнять их. Однако Малюта был человеком обстоятельным и неспешным, что в хозяйстве, особенно когда к нему приступаешь, чрезвычайно важно. Продукты Должны быть собственные, не покупные. Без хорошей жратвы — никуда. Жратва и постель — главное. С них он и начал.
Семка взял еще одного плотника и принялся работать мебель. Быстро работал, от души. Сначала кровать и лавки, с резьбой, узор — глаз не оторвешь, и где надо красочку положил, да настолько ловко, что издали не отличишь от предметов, которыми пользовались первейшие на Москве бояре. Малюта не боялся, что спросят: откуда деньги? Он, чай, не захудалый дворянин. Не разбоем приобрел, а службой. Средства не транжирил, отцовское не прокучивал и на гулящих женок, как Грязные, не тратил. Малюта давно понял: кто на ветер из кошеля кругляшки не швыряет, тот в довольстве живет. Мошну надо при себе держать и доступ к ней ограничить даже для Прасковьи. Она, конечно, хозяйка хорошая и ведет дом рачительно, но женский ум короток и обману податлив. Семка сперва не раз пытался Прасковью надуть. Но, попробовав Малютиной плетки, остепенился и отказался от тайного намерения разбогатеть за счет воина, внешний вид которого свидетельствовал скорее об удали, смелости и даже зверских чертах характера, чем об умении, а главное — желании считать деньги. Подобную ошибку допускали почти все, кто знался с Малютой.
Известие о том, что Прасковья ждет ребенка, как громом поразило Малюту. Он об естественном результате отношений с женой и не помышлял. Он домом занимался да службой. Скот покупал, корм заготавливал. Овчарню как раз утеплил. Семка лес удачно прикупил. Потом острота ощущений прошла и осталась лишь надежда на сына.
— Сына хочу, — сказал он как-то, к животу жены приложив ухо. — Сын там ворочается. Большой!
— А знахарка говорит, дочь, — счастливо улыбнулась Прасковья.
— Ну, пусть дочь. Но чтоб здоровенькая была. Ты себя береги, жена. Утром попозже поднимайся, да не споткнись. Вот у Мстиславского сноха на лестнице оступилась и первенца-то выкинула. На улице ходи осторожно.
Ласковые слова Малюты шли вразрез с его давними поучениями Сильвестровой складки. Едва они поселились на Берсеневке и начали обзаводиться необходимым, Малюта чуть ли не каждый день наставлял Прасковью:
— Хозяйка должна вставать в доме первая.
Ему казалось, что он это произносит на основании собственного опыта и воспоминаний о том, как было заведено у отца Лукьяна Скуратовича. А он между тем повторял слова попа Сильвестра, которыми тот поучал любого, кто соглашался слушать. Поучения быстро создали Сильвестру добрую славу, и Иоанну чудилось, что он обрел путеводную звезду в жизни. Сенные девки никогда не будили Прасковью. Она
