— Кравчего позови, — распорядился, выходя из опочивальни, Иоанн, подозвав Малюту жестом. — Да пусть Ивашку Плещеева с собой приведет.
Малюта послал за кравчим Никитой Оболенским и Ивашкой Плещеевым немедля. Он вообще повеления государя бросался исполнять, как только тот смолкал. По всему видно было, что в Кремле затевали пир. В тот день Иоанну захотелось удивить двор обилием вин и изысканностью кушаний. На стол он приказал подать французское белое, аликанте, рейнское вино и мускатное. Улыбаясь, Иоанн спросил Басманова и Вяземского, стоящих рядом:
— А вам что, кроме романеи, угодно?
— Мы, пресветлый государь, — ответил и за соседа Басманов, — благодарно пьем, что ты наливаешь, но служим тебе с трезвой головой! Романея — прекрасный напиток. Напиток богов.
Иоанн расхохотался:
— За что тебя, Алексей Данилович, люблю — так это за умишко твой. Всегда отыщешь, что приятное сказать. И дельное!
— Благодарю тебя, пресветлый государь, что ты холопа своего забвением не обидел и сверх достоинства ценишь.
— Царская похвала голову кружит пьянее вина, — вступил в беседу молчаливый князь Афанасий Вяземский. — Удержаться бы на ногах.
Малюта подумал, что нынешние его покровители держатся с государем неправильно и рано или поздно от того пострадают. Ни Вяземский, ни Басманов, ни Салтыков, ни братья Грязные, ни тем более новичок при Иоанне — Малюта места в первом ряду не занимали да и не стремились соперничать с родовой знатью — Мстиславскими, Шуйскими, Оболенскими и Воротынскими. Однако поближе они к царю находились, и теплее ему с ними было. Да он и сам того не скрывал. Басманов милее двоюродного брата — князя Владимира Андреевича. Не миновало дня, чтобы Иоанн не интересовался здоровьем сынка Алексея Даниловича — Феденьки. От стола царского сладости посылал — кремы разные да засахаренных орешков вволю, а когда подрос и юношей сделался, то и одежду жаловал, чтоб к лицу шла красавчику. Басманова тем приручил навечно, а ведь Алексей Данилович слыл человеком самостоятельным и неробким. Мнения не любил, отведя взор, утаивать и лестью не пробавлялся. Впрочем, Иоанн на лесть не падок.
— Пошел вон, пес! — бросал он тем, кто слишком часто и слишком приторно улыбался.
Хотя с князем Курбским он помногу общался, с Вяземским потом и Басмановым беседу переговаривал каждую, да и то, что Алешка Адашев советовал, с новыми друзьями обсуждал, пытаясь поглубже проникнуть в смысл и предугадать последствия. Малюта ему нравился скупостью на слова и готовностью совершить любое. Этот неуклюжий, но чрезвычайно ловкий и по-лисьи пластичный дворянин вызывал у Иоанна еще непонятно на чем основанное доверие. Рядом с Малютой было лучше всего. Не надо хитрить, как с Курбским или Старицким. Ничего не сковывало, как при обмене неоткровенными речами с братьями Захарьиными-Юрьевыми — боярами гордыми и надменными не только из-за родства с Анастасией. Малюта отвечал всегда то, что желал услышать Иоанн. Пожалуй, он мог обойтись без собственного двора, оставь ему судьба Басманова, Малюту, ну, быть может, Вяземского и Сицких да жену. Дьяки Михайлов и Висковатов легко грамоты под его диктовку составляют. А в иных советниках он не нуждался и не испытывал желания лицезреть. Содержалось в Малюте что-то беспрекословное, непреклонное, нужное ему, чуть ли не родное. Расстояние, конечно, Иоанн не спешил сокращать: служи! Но, отдав повеление, ощущал легкость, будто освобождался от какой-то гнетущей заботы.
Когда у Малюты родилась дочь Мария, отметил появление на свет Божий девочки щедрым подарком:
— Не бойся! Жениха сам подыщу!
И верил, что они оба проживут столько, сколько потребуется, чтобы время превратило Марию в невесту. Однажды — через несколько лет — в добром расположении духа, пребывая в окружении царицы и сына Ивана, который походил на него как две капли воды, с непостижимым — пророческим — смешком сказал Малюте:
— Хочешь, просватаю за сына Федора Годунова твою Марию? Воином растет, умен не по летам. Пригожестью Бог не обидел.
Долгое время дружеские пиры, задаваемые Иоанном, отличались благолепием. Сильвестр не уставал наставлять, что, мол, от черного народа творящееся за стенами Кремля не укроешь.
— А народ наш честь и скромность ценит превыше прочих достоинств. Новый образ жизни он воспримет, ежели ты, пресветлый государь, сам в него войдешь и за собой верующих увлечешь. Власть у нас устроена так, что царь являет пример прочим. Повиноваться тебе будут беспрекословно, когда увидят приверженность истинную к Божественному началу. Един твой лик, обращенный к народу, и единым, не искаженным, оставаться должен. Не два человека в тебе, не три, а один — государь наш пресветлый. Недаром пророк сказал: горе граду тому, им же мнози обладают!
Сам Сильвестр на пиры не ходил, но знал, что там происходило, через друзей — Курбских да Адашевых. Несмотря на то что Иоанн скоморохов и гудошников не больно жаловал, их все-таки звали, чтобы развеять боярскую чинность и скуку. Но не это, конечно, придавало окраску пирам после Казанского похода и выздоровления государя. Пиры сами собой — независимо от субъективных намерений присутствующих — превратились в политические ристалища, где несогласие и борьба, вспыхивающие в разгоряченной винными парами атмосфере по разным поводам, отыскивали себе иногда и жесткий выход.
Располагались кучно — куда указывал государь, но в окружении своих родичей и близких. Вон Шуйские сбились густым полукольцом возле князя Петра Ивановича — воеводы удачливого и опытного. Неподалеку князь Александр Борисович Горбатый-Суздальский — тоже храбрый и талантливый воевода, а по нутру и повадкам, по уму и ловкости, по крови и древности фамилии — Шуйский из Шуйских. Сидят удельные в одной и той же позе: опершись локтем о колено, смотрят исподлобья, улыбкой кривят рты, в словесную драку не вступают, а лишь кулаком левой руки по столешнице постукивают. Царевым угощением не брезгуют, но приступают к нему не жадно, а лишь после того, как Иоанн пошлет им на блюде первым лучший кусок. Пьют умеренно, вино критское или венгерское с романеей и мальвазией не мешают, усы и бороды не пачкают.
А вон братья Курбские вблизи братьев Адашевых. Смотрят друг на друга не исподлобья, а открыто. Куска царского не ждут и о чем-то своем обмениваются. Поглядеть на них — так они вроде и без слов собеседника понимают. Если послы или какие иные чужеземцы на пир пожаловали, так их между Курбскими да Адашевыми сажают. И государь доволен! Пусть в дальних странах знают, какие у него придворные. Курбские с Адашевыми тоже едят аккуратно, как и Шуйские, но не по-русски. Часто блюдо отодвинут и мнениями перекидываются, вино на просвет смотрят — любуются, и не залпом пьют, удаль выказывая, а не спеша, и по сторонам не озираются с подозрением, как Шуйские. Особенно Алешка Адашев себя вольно ведет. Поднимается из-за стола и идет к государю — не зван, не кликан. А государь терпит и слушает, что Алешка в ухо лопочет.
Бояре Захарьины-Кошкины да Юрьевы — не пересчитать их! — в возмущении. К царю да на негнущихся ногах какой-то ложничий, по сути слуга, — не зван, не кликан! — осмеливается приблизиться! Да где подобное видано! У круля польского, что ли?! Или у ливонского магистра?! Родственницы царицы Анастасии — самый мощный и обширный клан. Они провинциальны, хотя и не худородны, и держатся за привилегии руками и зубами. До тех пор, пока царица любима, и до тех пор, пока ее сын наследник, им, Захарьиным, ничто не грозит. Минутные колебания во время болезни государя забыты. И здесь, на пиру, они Иоаннова опора и чуть ли не второй центр празднества. Смеются громко, одаривают скоморохов и гудошников и кланяются Иоанну в пояс, тем самым демонстрируя особую близость.
Иоанн смотрит на шурьев с некоторой долей сострадания. Дружелюбие и семейственность Анастасии хорошо известны. Пусть тешатся! Лиха от того не будет. А вот за Оболенскими стоит приглядывать. Много их, и относятся к Иоанну по-всякому. Разветвленность фамилии делает Оболенских неуправляемыми. Что взбредет в голову?! Корешки у родственников по всей русской земле распространились. И в Старице есть, и в Пскове. И где только нет! И кому только они не служили. Сыну Ивана III Васильевича, великому князю Тверскому Ивану Молодому оставался верен Васька Оболенский. Фаворит матери князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский крутым нравом обладал и от того в
