прославили в веках.
Чужое мнение
Чтобы приблизить даль свободного романа и сделать полет в историческом пространстве более плавным, избавив себя от лишнего оценочного груза деятельности и характера Иоанна и его нового окружения, приведу мнение одного умного и тонкого знатока русского и европейского средневековья, поляка — что очень важно в данном случае — по происхождению Казимира Валишевского, сделавшего краткий и, мне кажется, весьма удачный обзор эпохи, в которой действовал Иоанн IV. Казимир Валишевский сам вынудил автора обратить внимание читателей на его национальность, что считается, вообще, не совсем приличным в нормальном обществе и что не должно играть совершенно никакой роли при формировании точки зрения на то или иное событие, личность властителя и результаты его правления. Говоря о польском короле Стефане Батории — представителе чистой венгерской расы, как по отцу Этьену Баторию Сомлио, так и по матери Катерине Телегда, Казимир Валишевский замечает: «Будучи чуждым стране по своему происхождению, языку и нравам, Баторий представлял собой Польшу в ее живых силах. Польшу XVI века, которая была и остается — я надеюсь, никого не оскорблю этим утверждением — высшим историческим выражением славянской расы, какое только было известно до сего времени миру».
Вполне возможно, что подобное утверждение никого и не оскорбит, — многие сделают вид, что его вообще не существует, — но вряд ли русские или чехи согласятся с приведенной формулой. В тускловатом свете этого высказывания весьма выпукло и бесспорно выглядит нижеследующий фрагмент из книги Казимира Валишевского «Иван Грозный», писанной, между прочим, на французском. Я мог бы мысли франко-польского ученого поместить в изложении, но современный роман допускает обширные цитации, если они не нарушают художественной ткани и не уродуют текст. Кинематографисты часто прибегают к монтажу документальных кадров. Впрочем, прием этот не чужд и литературе.
«В свой век Иван имел пример и подражателей в двадцати европейских государствах. Нравы его эпохи оправдывали его систему», — утверждает не без серьезных оснований Казимир Валишевский.
Пусть читатель моего романа сам сделает вывод о справедливости сих слов. Я присоединяюсь отчасти к ним.
«Посмотрите на Италию, — продолжает франко-польский исторический мыслитель. — Прочтите Бурхарда, хладнокровно писавшего свои протокольные заметки в среде Александра VI и семьи Борджиа».
Все великое в мире связано между собой, тесно переплетается и существует неразрывно. Римский Папа испанского происхождения, в миру носивший имя Родриго Борджиа, расправлялся с противниками, прибегая к яду и кинжалу. За три года до наступления XVI века он отлучил от церкви Джироламо Савонаролу, настоятеля доминиканского монастыря во Флоренции, который после бегства Медичи способствовал установлению республиканской формы правления. Приорат Флоренции с благословения Александра VI приговорил тираноборца и противника папского престола к смерти. А ведь Михаил Триволис, именуемый в Московии Максимом Греком, уроженец Албании, считал себя учеником и последователем Савонаролы. Дивный проповедник, идеально честный человек и беспристрастный правдолюбец оказал решительное воздействие на духовный мир Максима Грека, который выступал по религиозным соображениям против брака Василия III Иоанновича с княгиней Еленой Глинской — матерью Иоанна IV Васильевича. С 1525 года он находился в заточении и лишь в 1553 году, за несколько лет до кончины, был переведен в Троице-Сергиеву обитель, где и погребен. Несомненно огромное влияние Максима Грека на князя Андрея Курбского. Он пытался заронить Божью искру и в сердце Иоанна, набрасывая перед ним величавый образ царя, который должен представлять собой образ Божий на земле.
— Истинным царем и самодержцем почитай того, благоверный царь, кто заботится правдою и благозаконием устроять дела подвластных и владычествовать над бессловесными страстями и похотями своей души! — сверкая не выцвевшими от времени оливковыми глазами, пламенно восклицал старец.
Есть ли основания сомневаться, что это утверждал устно и писал в послании к государю ученик Савонаролы? А что он говорил Иоанну в Троицком монастыре перед поездкой на Белоозеро? Только ли пытался отвратить от поездки? Тень Савонаролы стояла в келье за великим мучеником и ученым.
Да, все великое связано между собой. Россия — великая страна, и ничего нет удивительного, что свободолюбивый дух доминиканского монаха напомнил о себе, когда Максим Грек увещевал юного и не терпящего возражений государя:
— Если не послушаешься меня, по Боге тебе советующего, забудешь кровь мучеников, избитых погаными за христианство, презришь слезы сирот и вдовиц и поедешь с упрямством, то знай, что сын твой умрет по дороге!
И пророчество Максима Грека, как мы помним, сбылось.
Я пошел вглубь и вскрыл то, что стояло за строкой Казимира Валишевского. Таким образом, вовсе не напрасно он отсылал нас к эпохе Родриго Борджиа. И сравнение его носит серьезный и не поверхностный характер, хотя, вероятно, франко-польский историк и не смотрел так далеко.
«Прочтите иронически-снисходительные донесения венецианского посланника Джустиньяни или циничные мемуары Челлини», — советует Казимир Валишевский.
Крупнейший скульптор Возрождения вовсе не чурался насилия, и от него не услышишь осуждения тирании. Наоборот, автору великолепной статуи «Персей» тираны по вкусу. Благодаря им мастер имел работу, оплаченную по достоинству.
«Перенеситесь в Феррару, — предлагает Казимир Валишевский, — к наиболее цивилизованному двору всего полуострова. Там вы увидите кардинала Ипполита д'Эсте, соперничающего в любви со своим братом Джулио и приказывающего вырвать ему глаза в своем присутствии».
Мы возвратимся к этому эпизоду, когда Иоанн будет решать судьбу двоюродного брата князя Владимира Андреевича Сгарицкого.
«Посмотрите протоколы giustizie[4] того времени. Ужасы Красной площади покажутся вам превзойденными», — делает весьма важное замечание чужеземец.
Не странно ли, что об исторических преувеличениях заговорили впервые европейцы?
«Повешенные и сожженные люди, обрубки рук и ног, раздавленных между блоками… Все это происходило средь бела дня, и никого это не удивляло, не поражало», — справедливо подчеркивает Казимир Валишевский.
К этому штриху стоит вернуться при оценке донесений Малюты Скуратова и вообще при упоминании о знаменитом синодике опальных, численность которых не идет ни в какое сравнение с численностью людей, погибших в странах, бахваляющихся уровнем цивилизованности и высокой религиозной моралью.
«Перенеситесь в противоположную сторону материка — в Швецию, — советует объективно настроенный автор книги. — Там вы увидите Эрика XIV с его Малютой Скуратовым, любимцем Персоном, выходящими из знаменитой кровавой бани 1520 года, когда девяносто четыре епископа, сенатора и патриция были казнены в Стокгольме».
Ах, Швеция! В один присест и Иоанну с Малютой не удавалось отправить на тот свет такое количество знатных людей.
Судьба стокгольмского Малюты Скуратова примечательна. Персон причинил много зла. По приказу нового короля его вешают, но душат не сразу, сперва дробят руки и ноги и, в конце концов, пронзают грудь ножом. Чем руководствовался Персон в своей деятельности? Обманывал ли он себя мыслью, что служит Швеции и шведскому народу?
«Не забывайте и о Нидерландах, — призывает нас Казимир Валишевский. — Хотя погром Льежа… произошел столетием раньше, но он все-таки мог быть уроком для Ивана».
Не потому ли Дворец князей-епископов ныне называют Дворцом юстиции?
«Он мог даже на таком расстоянии вдохновиться примерами Хагенбаха, правителя Эльзаса,
