Малюты Скуратова.
— Состоял при упрямом иерее, Савватий? — спросил чернеца Иоанн.
И имя сообщили! Ну, кто? Кто?
— Состоял. Не откажусь.
— Добро. Значит, бес тебя не попутал. К правде дорогу не запамятовал, — усмехнулся иронически Иоанн. — Поднимись, дай тебе в очи глянуть.
Чернец поднялся и прямо уставился на царя.
— Не робок! — тихо прошелестел Иоанн одними губами, едва ли не без участия голоса. — Как там живет да поживает Силуан? — поинтересовался государь, искоса наблюдая за онемевшими сподвижниками — Вяземским и Малютой. — Муж многоумный и опытный и в вере крепкий.
Силуан, или, как его еще называли, Сильван, — инок Троице-Сергиевой обители — начинал с места писца при Максиме Греке. Он знал все тайные помыслы прекрасного старца, знал и о его итальянских путешествиях, знал и об Иерониме Савонароле, рассказывал ему славный наставник о великолепном сказочном граде Венеции, где он занимался науками под руководстом Иоанна Ласкариса. Дружбой молодого Максима Грека гордился типограф Альд Мануций. В эпоху Ренессанса умели ценить человека не по возрасту, а по талантам.
— Скоро, очень скоро каторжный труд писца уйдет в прошлое, — пророчествал Максим Грек, ободряя Силуана, у которого на пальце правой руки образовалась от усердия кровавая мозоль. — Книга войдет в каждую избу, повсюду откроются школы, и ереси тогда уже не будет места на Руси.
Ни Малюта, ни Вяземский ничего не слыхали о Силуане и были немало потом удивлены ходом мысли царя. Малюта полагал, что подозрительный Иоанн прикажет вздернуть чернеца на дыбу, вырвать любое признание, которое припрячем до нужной поры, против Курбского, а самого чернеца велит бросить в темницу. Но что было лишним и непонятным для Малюты и даже Вяземского, то казалось необходимым царю. Между ним и Масимом Греком все-таки существовала какая-то мистическая связь. Ведь недаром юный Иоанн, несмотря на то что соборы 1525 и 1531 годов осудили Максима Грека почти как еретика, вменив ему многие тяжкие, хотя и мнимые вины, спас старца от гонителей, облегчил участь в разных монастырских тюрьмах и в конце концов позволил перевести под Москву, в Троице-Сергиеву обитель. Но теперь знаменитый затворник не интересовал царя. Он знал, что окружение Максима Грека в светской жизни не играет никакой роли. Однако ереси, столь распространенные на Руси, оказывают воздействие именно на светскую жизнь. История с Матвеем Башкиным и Феодосием Косым убедительно это подтвердила. А инок Отенского монастыря Зиновий, один из учеников Максима Грека, прославился своей борьбой против Башкина и его приятелей-еретиков. Каким же он будет правителем, если не каждую букашку использует во благо себе? Сегодня еретик какой-то купчик Башкин, а завтра — сам Зиновий или дьяк Нил Курлятев, который в рот Максиму Греку смотрел и из его рук питался. Возле Максима Грека терся и Курбский. От него усвоил чужестранные понятия и представления.
Силуан — грамматик, Дмитрий Герасимов и Михаил Медоварцев — толмачи и толкователи священных текстов, казанский архиепископ Герман и архимандрит Новоспасский Савва хоть и вдалеке от знаменитого затворника находились, а будто по подсказке того жизнь творили и себе подобных выкармливали. Вот и Андрей Курбский их гнездовья птенец. А князь, сила немалая, храбрый воин и не вор. За Курбского многие кричать будут. Он своеволен, обидчив, того и гляди за бугор убежит. Поляки да литовцы от князя, без ума.
— Вот какой круль на Руси нужен, — будто бы спорили на сейме ляхи, надеясь на скорые перемены в Московии. — Вот это будет круль!
Да и чем Курбский не король? Но Иоанн какой-то клеточкой мозга знал, что Курбскому здесь не править. Ни ему, ни таким, как он. Зараза, конечно, шла от Максима Грека. Чужестранец всегда останется чужестранцем. Ему Русь не дорога. Он ее во имя кажущейся истины затоптать готов. И Курбский ничем от строптивого старца не отличается. За ними нужен глаз да глаз. Впрочем, Максим Грек испустил дух, но Курбский с соумышленниками живы и действуют. А поимка чернеца Савватия тому подтверждение. Однако не хотелось Иоанну сразу переводить внимание Малюты и Вяземского на князя Андрея. Розыск можно пустить по другому пути, вместе с тем в уме держать не раз промелькнувшее и укрепившееся давно в сознании: Курбский изменник ему.
— Ну-ка, Григорий, узнай у Савватия, — и Иоанн кивнул на чернеца, — к каким писаниям Максима Грека привержен?
Малюта почувствовал дрожь во всем теле. Куда нам с Вяземским до государя?! Вот кто должен на Руси розыск вести. Никакой бы измены не существовало — с корнем бы враз выкорчевали! Если чернец обыкновенный лазутчик — тут пройдохе и край! Разве лазутчик писания старца знает? Да не в жисть! И без дыбы язык развяжет — одним кнутом припугнуть. Настоящий розыск ясного ума и неизмученного тела требует.
Малюта, однако, расправил плечи и схватил чернеца за грудки. Иоанн поморщился. Всему свой час.
— Ты слышал, о чем царю поведать надо? — спросил Малюта, отступая на шаг.
Выпрямившийся чернец не испугался и не смутился. Значит, государь грамотеев ценит и жалует. Может, и обойдется.
— Слышал. И готов назвать. Более, чем к иным, привержен к «Сказанию о совершенном иноческом жительстве».
— Так, — кивнул будто милостиво Иоанн.
Но один ответ не ответ, а может почитаться за случай. Тут сперва надобно прикосновенность чернеца к бывшему кружку Максима Грека установить, хоть кружок тот и раздроблен на мелкие частицы, а которые из них даже — из частиц — сгинули.
— Еще, — усмехнулся царь. — Еще к чему привержен? Что читал, что запомнил? На что радуешься?
Нет, розыск — тонкая материя. С налета мало чего добьешься. На дыбу надейся, да сам не плошай. К дыбе подвести полагается, и на ней-то о главном зайдет речь. Малюта дивился изворотливости царя. Молод, а зрел. В потемках видит, как днем. Чужая душа потемки, но не для царя.
— Еще! — повторил Иоанн и притопнул ногой. — Еще к чему привержен?
— К «Сказанию о разрешении обета постного».
— Еще!
— У инока сочинений много. Что прикажешь вспомнить, великий государь?
— Тебе, чернец, наверно, нравятся обличения?
— В обличениях, великий государь, и страданиях вся святость вероучителя и содержится.
— Вот и просвети нас, сирых, во тьме блуждающих, жадных и нечестивых, — подмигнул Малюте Иоанн и притянул Вяземского к себе, будто и князя причислил к жадным и нечестивым. — Ты-то сам вроде нестяжатель?!
Чернец побледнел и решил, что пришел его смертный час. Но он слишком хорошо думал о властителях. Не час смерти настал, а час мучений бесчеловечных.
— Какая правда в том, чтобы удалиться от своих имений, — с печальным вздохом начал чернец, — будто бы ради Бога, а потом приобретать чужие. Ты снова впадаешь во все попечения, ослепляющия твои умственные очи губительными безчиниями плоти, которыми, как диким тернием, заглушается все, посеянное свыше в сердце твоем…
— Так, так! — зловеще улыбнулся Иоанн. — И далее следуют слова праведника: ты опять созидаешь, что прежде разорил, и опять страдешь: убегая от дыма… Убегая от дыма…
Он, очевидно, запамятовал, что за сим следует.
— Ну! — зверски сверкнул белками Малюта. — Ну! — И он замахнулся на чернеца.
— Не трожь! — вскинулся тот. — Не трожь! Ясному слову внемли! — И он продолжил: — Убегая от дыма, безумно попадаешь в огонь.
— Как можно, взявши крест или отрекшись от себя, снова заботиться о золоте и имениях? — не оставляя обычной для него иронической интонации, заключил Иоанн текст, который хорошо знал и который был сосредоточением настоящей церковной войны, какую вели Нил Сорский и Вассиан Косой против
