— В самом конце он был личным врачом Линди Пур. Это было в тридцатом году и в первый день тридцать первого года…
— Что было? — спросил Блэквуд.
Они дошли до розового сада. За годы запустения он превратился в дикий, почти непроходимый кустарник. Блэквуд знал, что давным-давно у Лолли Пур был самый ухоженный розовый сад в долине Сан- Габриел: здесь росло около двух тысяч сортов и разновидностей роз самых разных исторических эпох — некоторые упоминал еще Геродот. Лолли прямо охотилась за отводками и корнями, выписывала их даже из Китая, где бархатно-красные плетистые розы наполняли пагоды сладким ароматом. Но теперь розы совсем одичали, заполонили весь сад, а плетистые их разновидности дотянулись до самой беседки. Уиллис Фиш Пур разбил розовый сад здесь, потому что именно отсюда открывался вид на долину, но сейчас, в сорок пятом году, ее скрывала грязно-желтая дымка. Именно сегодня утром «Стар ньюс» написала о новом явлении под названием «смог». Но Блэквуд в это не верил: он не понимал, чем может навредить горам выхлопная труба его «империал-виктории», хотя вроде бы именно на вред и намекала газета. Смешно, право, — будто бы небо где-то кончается; будто бы воздух имеет границы. Это все равно что утверждать, будто слеза, капнувшая в Тихий океан, может отравить все его воды.
— Я не очень-то понимаю, о чем речь, миссис Ней. Доктор Фримен лечил Линду Стемп?
— Тогда она была уже Линди Пур. Да, лечил.
— Доктор Фримен, из инвестиционной комиссии?
— Мистер Блэквуд, вы до сих пор не уяснили себе историю этого ранчо?
— Пока нет… — задумчиво ответил Брудер, не зная точно, куда ведет миссис Ней.
Она, очевидно, прочла на его лице замешательство, потому что спросила:
— Вы что же, не знаете, что здесь случилось?
Он отрицательно покачал головой.
— Тогда я зря рассказала вам так много. Я-то думала, что вы уже сложили всю мозаику. Собственно, это ведь никакой не секрет.
Блэквуд догадался:
— Значит, Линди Пур, похороненная в мавзолее, — это Линда Стемп!
— Конечно! О ней я и говорю. А рядом лежит ее муж. Это тоже своего рода трагедия…
Черри рассказала, что капитан Пур скончался в самом начале тысяча девятьсот сорок третьего года. Он как раз готовился отплыть в Северную Африку, говорил, что хочет вернуться к дням своей славы. Он упал и скоропостижно умер, занимаясь курсом гимнастики собственного изобретения. Зиглинда нашла его на террасе; он лежал беспомощно, точно подбитая птица. Она позвала на помощь, но ей ответило только эхо от кораллового дерева; тогда на ранчо жили они вдвоем; пустые комнаты горничных покрылись пылью, по кухне для работников шныряли жадные мыши.
— Что же мистер Брудер? — спросил Блэквуд.
— А что — мистер Брудер? Вы сами его знаете. Вы знаете, что он стал за человек.
Блэквуд возразил — все равно казалось, что он любил эту девушку. Почему же они так и не соединились?
— Потому что так случается со многими — так и живут не с теми людьми, — ответила миссис Ней. — Или совсем одни.
Блэквуд ответил, что не понял.
— Да будет вам, мистер Блэквуд! Вы что же, никогда не ошибались в делах сердечных?
Но Блэквуд не желал продолжать разговор на эту тему и спросил:
— А что случилось с Эдмундом, ее братом?
— Умер, как вам известно. Еще одна ужасная ошибка… Все мы их совершаем, мистер Блэквуд, правда? Эдмунд подумал, что Линда отдалась Брудеру, но он ошибался. Бедняга… Знаете, я думаю, что у него с самого рождения неудачно легли карты.
Миссис Ней прибыла на встречу, одетая в белое теннисное платье с вышитыми по подолу апельсинами и лимонами.
— Эсперанса держит небольшой магазин в Фэр-Оуксе, дамы Пасадены просто без ума от ее швейных талантов, — пояснила она.
Миссис Ней вела Блэквуда к теннисному корту, за которым верных лет двадцать никто не следил. После землетрясения в Лонг-Бич задняя линия корта раскололась надвое; в трещинах бетона росли дикие золотые маки и сладкий фенхель с листьями, похожими на перья. Блэквуд и Черри были нужны друг другу; они поняли это каждый в отдельности, и поэтому им было удобно друг с другом.
Миссис Ней попросила Блэквуда присесть на сломанную скамью сбоку от корта. Было ясно, что она намеревается продолжать свой рассказ: лицо ее посерьезнело, как перед ответственным выступлением. И действительно, Черри ощущала потребность в этом: в свое время она не довела до конца свою роль; не думая ни о ком, кроме самой себя, она гонялась за разными историями, а теперь, для очистки совести, очень хотела разложить все по полочкам. Джордж как-то написал ей: «Моя милая и дорогая Черри! Никто не гордится абсолютно всем, что было в прошлой жизни. Но никогда не поздно внести изменения. Никогда не поздно хотя бы попробовать что-нибудь исправить — даже для тех, кого уже нет».
Черри сказала:
— После смерти Эдмунда его арестовали. Был суд.
— Арестовали? Кого?
— Мистера Брудера. Он, по-моему, не очень-то сотрудничал с судом. Он к тому времени очерствел, начал становиться таким, каким вы его знаете.
— Мистера Брудера обвинили в убийстве?
— То был печальный день. Но мне, наверное, не стоит больше об этом рассказывать, мистер Блэквуд. Что было — то прошло; вот так вот.
— Нет, миссис Ней, теперь уже не останавливайтесь.
Она выдернула нитку, вылезшую из вышитого апельсина, и заговорила:
— Я вам рассказываю это, мистер Блэквуд, потому, что вы, похоже, хотите знать. Вы, кажется, согласны, что история этого ранчо восходит к ней.
— И к нему.
— Да, и к мистеру Брудеру… — вздохнула она. — Я была репортером и писала о том суде. Он продолжался всего лишь дня два. Доказательств было слишком мало. И свидетелей всего двое — он и она. Больше некого было вызывать. Она первой дала показания, а потом присяжные так и не услышали ничего из того, что имел сказать Брудер.
— Вы говорите о Линде Стемп?
— Да, только тогда она уже стала миссис Пур, вот-вот должна была родить и ходила с огромным животом. Ей нелегко было давать показания против мистера Брудера. Но она сделала это ради памяти своего брата. Можете представить себе, какая шла в ней борьба, как ей было непросто решить, что сказать и как поступить.
Был конец лета, рассказывала миссис Ней, и суд проходил в Ошен-сайде. В зале суда было немноголюдно — судья с похожей на немецкую фамилией (Динкльман — выудила из памяти Черри), в лице которого было что-то поросячье, обвинитель, мистер Айвори, очень аккуратный и ухоженный; он все время возвышал голос, как будто зал суда был огромным и его слушали даже в самых последних рядах. Но это было не так: дело слушалось в маленьком зальчике с полом, покрытым кафельной плиткой, и несколькими рядами потертых от времени коричневых дубовых скамей. Присяжными были десять мужчин и две женщины, обе красились какой-то особой помадой. Репортеров было только двое — она сама и молодой коллега из «Пчелы»; иногда единственным звуком в зале суда был шум работавшего вентилятора.
Линди Пур вызвали давать показания, и она неуклюже встала за стойку. Она сказала суду, что ждет первенца в начале осени, но ребенок, девочка, появился на свет уже к концу недели — весом почти девять фунтов, громогласный и совершенно здоровый. Последнюю треть беременности Линди провела в постели, дочь пинала ее что было сил, и жаркими августовскими вечерами казалось, что еще не родившаяся девочка играет в бокс со своей матерью; крошечные кулачки лупили по матке так, что растянутый живот Линды то поднимался, то опускался.
— Вы сможете говорить, миссис Пур? — спросил судья Динкльман.
