потребуется девушкам? Этот вопрос живо обсуждался в Дамской гостиной и не давал покоя участницам «Понедельника». А действительно, какая? Об этом думала и Линди, но только не как о некоем абстрактном будущем. Ну что здесь можно было сделать? Разве судьба не всегда берет свое? Потирая виски, она вспомнила, как уверена когда-то была, что участь любой девушки — в ее руках, что ни одна неудача не в состоянии разрушить ее планы. И все же в какой-то момент перед ней предстала суровая правда, спорить с которой было невозможно. По вечерам, укладывая Зиглинду спать, Линди иногда говорила ей, что во взрослой жизни все будет не так, как сейчас.
— Никто не скажет тебе, что делать, — говорила Линди.
— Мама, но ты же всегда мне это говоришь! — возражала дочь.
Она была еще слишком маленькой, чтобы до конца понять слова матери, но глазенки у нее сверкали, как будто что-то до нее все-таки доходило. Вот и все, на что надеялась Линди.
С годами Зиглинда и Паломар стали лучшими друзьями, и Линди нередко заставала их круглое, как дыня, лицо Паломара постепенно становилось точной копией Эдмунда — за ловлей бабочек на берегу пруда для разведения форели, которым Уиллис перестал заниматься с двадцать девятого года. После смерти Эдмунда Линди взяла на себя заботы о Паломаре, а когда стала женой Уиллиса, племянник оказался ее единственным приданым. Уиллис ошибся в своих предположениях — он-то думал, что после смерти Эдмунда «Гнездовье кондора» отойдет к Линди; но, как она объяснила, ферма принадлежала Брудеру.
— Но его же посадили!
— Да, и из тюрьмы он распорядился, чтобы на его землю никто и ногой не ступал, — ответила она.
Даже Дитера перевезли в убогую комнатушку за магазином Маргариты; каждый месяц Линди посылала по почте чек в уплату за еду и уход за ним. Когда все это открылось Уиллису, Линди заметила в его глазах удивление. Они как бы говорили: «До чего же странная девушка, на которой я женился!» Линди не принесла в этот брак ничего, кроме себя самой, Паломара да растущего живота, младенец в котором пинался с каждым днем все сильнее и больнее.
Любовь Линди к племяннику могла сравниться лишь с собственнической страстью Лолли. Лолли, которую с младенчества растили будто под стеклянным колпаком, привязалась к мальчику точно так же, как маленькая девочка привязывается к желтогривому пони или кукле с фарфоровой головкой. Линди и Лолли растили детей, а Уиллис, не собираясь нанимать нового управляющего, сам смотрел за рощами и понемногу распродавал свои владения, потому что желающих было хоть отбавляй: участки по четыре, семь, тринадцать акров уходили домостроителям, укладчикам асфальта и автомобильным компаниям, выкупившим право проезда. Со временем он стал принимать любые предложения, повторяя: «А зачем мне столько земли?» Потом он вообще перестал говорить о своих сделках; случалось и так, что Линди читала о них только на странице «Стар ньюс», где печатались объявления о продажах.
Но тихим, будто замершим, летом тридцатого года, когда каждый месяц удваивалось число безработных, когда от горничных и частных секретарей избавлялись во всех без исключения особняках, когда на жаре без дела толклись бригады строителей, когда затихли бетономешалки, капитан Пур только и думал об одной сделке, которая, как он выражался, раз и навсегда решит судьбу Пасадены. Капитан Пур и застройщик по имени Джордж Ней стали ярыми сторонниками строительства большой магистрали из Пасадены в Лос-Анджелес; извилистая бетонная лента, как они рассчитывали, пройдет по старой реке и закроет ее песчаное дно. Уиллис стал просто одержим этим проектом, легко раздражался теперь по любому поводу и все время уезжал куда-нибудь с ранчо — то на совещание по планированию в отделанной деревянными панелями библиотеке охотничьего клуба «Долина», то в выложенные плиткой, звонкие коридоры городского совета, где во дворе журчал фонтан; так он мог удалиться от Линди, ее ознобов, красных глаз, мягких узлов на коже. Капитан Пур вместе с другими «стопроцентными» с головой ушел в планирование этой новой парковой автострады — так они ее называли, делая акцент на слове «парковая». Намерением этих энтузиастов было сделать Пасадену флагманом развития маленьких городов; кроме того, присутствовало и сильное желание продать принадлежавшие им пустые, заросшие лесом участки по самой выгодной цене. Эти люди были почти такими же, как и сам Уиллис: майор в отставке Хайрам Уодсворт, которого дети любили гладить по белой бородке, похожей на козлиную; Уоллес Бардетт, промышленник из Огайо, соорудивший в Линда-Висте особняк, похожий на тот, что описал Байрон в «Шильонском узнике»; Чарльз Саттон, прямодушный худощавый владелец нефтяного месторождения Эль-Сегундо, с которого в сутки он получал по тысяче баррелей нефти; Милфорд А. Паддингтон, внук железнодорожного барона- разбойника, ярый ненавистник железных дорог («Куда им до любой машины!» — был его лозунг), из-за чего крохотное, богатое сердце его девяностодевятилетнего деда не раз заходилось в приступе.
В августе тридцатого года парковая дорога существовала еще только в воображении застройщиков, хотя оно рисовало весьма живые картины. Не всем нравилось, что по Арройо-Секо потечет шестиполосная бетонная река. Не один «любитель природы» — так называл их Уиллис — предсказывал, что в час здесь будет проезжать более пятисот машин, и этот прогноз Уиллис насмешливо называл «истеричным и неподкрепленным фактами». «Есть еще такие, у которых не сломаны конюшни, — не раз говорил он, — они только и мечтают вернуться во времена мулов и фургонов». Он же, Уиллис Пур, гордо повторял, что он — человек совсем другого сорта; как отец, он смотрел только вперед, и, бывало, сидя за завтраком, он, впадая в раж, ударял себя в грудь или произносил свою тираду со ртом, полным земляничного варенья, отчего хихикала маленькая Зиглинда. Уиллис регулярно разражался пылкими речами перед Линди, как будто репетировал важное выступление перед аудиторией, и если она слушала, то говорила ему: «Того, что разрушено, уже не вернешь».
Первый раз они поссорились из-за имени девочки; когда медсестра подала Линди орущего, в серой смазке младенца, она сразу же поняла, что хочет назвать ее Зиглинда. «Ну что это за имя? — возразил Уиллис. — Эмигрантское какое-то». Имя как имя, ответила Линди, и грудь молодой матери сковал страх. Оставшись в своей комнате, она гневно раскричалась, что ей никто не смеет указывать, как называть собственную дочь, голос ее заглушал крики младенца, а пот, лившийся с нее градом, мешался с кровью, пачкавшей простыни. От всего этого на лице молодого палы Уиллиса появилась счастливая широкая улыбка, и Линди поняла, что испугала его — как будто в первый раз он заглянул в туннель ее души, осветив его холодным светом карбидной лампы.
С годами Уиллис понял: легче утаивать кое-что от жены, чем спорить с ней. Он не сказал ей, что в начале лета тридцатого года продал двести акров земли дорожной компании Пасадены; это был самый дикий уголок ранчо, где Линди учила дочь ездить верхом на маленькой лошадке и стрелять из старинного винчестера образца тысяча восемьсот семьдесят третьего года — на ложе у него была прикреплена серебряная пластина с портретом обнаженной красотки из бара. Уиллис не заботился о том, чтобы посвятить жену в эту сделку, и Линди узнала о ней только из «Стар ньюс». На ее вопрос он ответил, что продал землю не для того, чтобы разрушить Пасадену, а, наоборот, чтобы сохранить ее. «Мы ведь хотим, чтобы шоссе подходило прямо к нашим воротам, да? Это будет как железная дорога, — предсказывал он. — Не захочешь же ты оставаться на обочине!» Но Линди сомневалась, правильно ли он делает; поток открытых двухместных машин, «испано-сюиз», гудение грузовиков на Колорадо-стрит служили для нее явными знаками того, что будет дальше. Когда она отважилась сказать об этом мужу, он беззаботно отмахнулся: «Ты-то что из-за этого волнуешься?»
В последнее время — особенно жарким летом, когда весь город охватывало какое-то нервное состояние, а Линди с Уиллисом по ночам мучились от жары, даже лежа на открытой веранде, — она все чаще задумывалась, не уехать ли из Пасадены, пусть даже ненадолго. Это желание сменить место было неопределенным, но не отпускало ее ни на миг. Линди и сама не знала, что хотела найти за воротами, за горами Сьерра-Мадре, от которых ложились по утрам длинные тени; были дни, когда больше всего ей хотелось увидеть океан и ощутить на коже твердую корку соли. Иногда она сажала Зиглинду в машину, и они отправлялись в Санта-Монику. На пляже клуба «Джонатан» Линди усаживалась в кресло из тика и смотрела, как дочь строит замки из песка. Неписаное, но строго соблюдаемое правило запрещало матерям подходить к детям, когда те играли на песке. Молодые девушки, лет семнадцати-девятнадцати, светлокожие, узкобедрые, входили в воду в купальниках из прорезиненных тканей и камвольной шерсти, натирали друг друга кокосовым маслом, но этого никогда не делали ни матери, ни жены. Линди видела, как на пляже, вдалеке от отделенного канатами песка клуба «Джонатан», семьи мексиканцев катались на
