оперу. Да, ее вокальный дар был не слишком силен и мог бы прокормить ее, пока она была молода и красива, но — и это Аннабелл Кон понимала лучше, чем все остальные, — как только красота ее начнет увядать, карьере придет конец.
«Ну и чего все с ума сходят?» — недоумевал про себя Уиллис, нетерпеливо поглядывая на зрителей. Но когда в интерлюдиях Аннабелл приподнимала юбку, показывая ножку в розово-коричневом чулке, когда стремительно и гордо летела по сцене в танце, ножки ее сверкали в свете рампы, точно леденцы. Заканчивая каждый номер, она что-нибудь бросала публике — белоснежную розу, бумажный веер, горсть конфет-горошек, — и люди вскакивали со своих мест, ловя ее дары. В тот вечер, решивший судьбу обоих, на колени Уиллису опустился букетик тигровых лилий, который она отколола от корсажа платья, и тычинки цвета ржавчины запачкали ему брюки. Его соседу достался темный влажный платочек с запахом увядших роз. Мужчине, сидевшему через три ряда после них, достался пустой флакон из-под духов «О де Муа», сделанный в виде русалки, с хорошенькой позолоченной крышкой.
Но только во время исполнения на бис — когда девушка с Голубых холмов весело затянула «Волосы рыжие-рыжие, только их в мире и вижу я!» — Уиллис Пур ясно понял, что он просто обязан познакомиться с этим сопрано. После концерта он передал свою карточку управляющему театром — лысому, радостному джентльмену, который, уходя домой, для надежности прятал всю выручку в ботинок. К крайнему удивлению Уиллиса, управляющий ответил, что мисс Кон ждет его за кулисами. Уиллис Фиш застал ее у зеркала — она собирала волосы в пышный шиньон. Много позднее он вспоминал, что та встреча походила на воссоединение брата и сестры: «Как будто мы знали друг друга всю жизнь, как будто нас разлучили при рождении или с нами случилось что-то подобное». Их глаза трижды встретились в трехстворчатом зеркале и с тех пор смотрели только друг на друга. Но в тот вечер они почти не говорили — они целовались в пыльных кулисах. Уиллис Фиш приколол тигровую лилию обратно на платье Аннабелл и поглаживал ее по щеке — потом он всегда говорил, что она была холодная, как северный снег.
После той встречи Аннабелл и Уиллис Фиш вступили в короткую переписку; его письма прибывали с ранчо в фургоне, и возница получал указание обязательно дождаться ответа мисс Кон. «Неделя бешеной любви в письмах», — говорил об этом сын Уиллиса Фиша. Через неделю последовало предложение руки и сердца, нацарапанное каракулями Уиллиса, которые почти невозможно было разобрать. Аннабелл Кон приняла предложение не раздумывая, и в одно сентябрьское утро тысяча восемьсот девяносто восьмого года прибыла в Пасадену в подвенечном платье, под фатой цвета слоновой кости. Быстро сбегали за мэром Пасадены, и на лужайке, после небольшой церемонии, Уиллис Фиш Пур и Аннабелл Кон вступили в брак. Горничные, среди которых была и мать Розы, бросали на молодых лепестки роз и перешептывались, прикрыв рот руками. Пока мэр произносил свою традиционную речь, Уиллис вдруг вспомнил, что никогда не слышал голоса своей молодой жены, и подумал, что он, верно, похож на щебетание маленькой прелестной птички. И только когда она произнесла: «Согласна», он понял, как сильно можно ошибиться. Только тогда он узнал, что ее красивое, пусть и не слишком сильное, сопрано уживалось с голосом, вовсе не похожим ни на текущее золото, ни на масло фруктового дерева, ни на трель певчей птички; нет, голос у нее оказался неприятным, трескучим, похожим на крик павлина.
Но все это Линда узнала не от капитана Пура. Это рассказала ей Роза, которая, в свою очередь, слышала эту историю от матери. «Вот так и делают ошибки, — наставительно произносила Роза. — Раз — и вся жизнь сломана». Она говорила, что та свадьба на лужайке была слишком поспешной и уж очень закрытой («Аннабелл была не подарок и через месяц показала себя»), а еще через несколько недель полиция закрыла оперный театр — оказалось, что он служил прикрытием для борделя. Линда сказала, что она ей не верит, и Роза ответила: «Ну и не верь себе». Но вроде бы в театре обнаружили тайную комнату, предназначенную для двоих, которую арестованный управляющий называл «мансарда Аннабелл». А другая комната, где стены были обиты синим бархатом, пышно называлась «будуар мисс Кон».
9
С первых же дней в новой комнате Линда все больше и больше узнавала о жизни в большом доме и в маленьком городке, который рос себе и рос рядом с ранчо. Чем больше она делала открытий, тем интереснее ей становилось и тем дальше отходил от нее Брудер. Вопреки самой себе, Линде нравилось буквально все на ранчо Пасадена, а больше всего — сам капитан Пур. Каждое утро он спускался с ней с холма, нередко по вечерам провожал ее обратно наверх, пару раз заглянул к ней в кухню и, стоя у стола, смотрел, как она разделывает кур или рубит лук; сладкий едкий запах щекотал ей ноздри, напоминая о «Гнездовье кондора». Уиллис, чуть поддразнивая ее, говорил: «Хоть вы и выросли на луковых полях, а все равно плачете», а она смахивала слезы рукавом. Он расспрашивал ее о матери, она рассказывала то одно, то другое; дважды он спросил, как она умерла, и на третий она рассказала ему об оползне. Это было холодным декабрьским вечером, когда от тепла запотели стекла на кухне, и от этого ранчо за окном сделалось неясным, расплывчатым. Линда понимала, что с улицы никто ничего не увидит — разве что движущиеся тени. Она рассказывала о том, как болит у нее сердце, говорила, что боль эта, конечно же, никуда не уйдет. Уиллис говорил о том, что его сердце тоже чуть не остановилось, когда он увидел, как в голубом небе взорвался и опал серебряный шар.
Но часто по вечерам Уиллис уходил на встречи, заседания комитетов или слушания по какому-нибудь вопросу, например о прокладке автострады от Пасадены до Лос-Анджелеса (он был за это) или о проекте нового городского совета, предложенного компанией «Бейкуэлл и Браун» (ему нравилась башня, а другие предпочитали купол).
У Лолли были свои неотложные дела. Клуб «Вечер понедельника» проводил встречи в Дамской гостиной отеля «Хантингтон», где говорили о литературе и географии, а дамский комитет охотничьего клуба «Долина» собирался для подготовки новогоднего бала и украшения цветами повозок, участвующих в Турнире роз. Лолли, точно так же как брат, очень ответственно относилась к своей общественной работе, и от этого ее лицо делалось каким-то натянутым — как будто на перегретом молоке образовалась пенка. Несмотря на худобу, частые, но непонятные хвори, Лолли была энергична, организованна, упорна, тщательно следила за собой, вела аккуратный дневник, куда записывала свои встречи, составляла ежедневный список дел на отдельном листке, который потом складывала и опускала в карман: написать мэру о том, что гонки на фаэтонах опасны; поговорить с поваром, как жарить гуся к Рождеству; выбить ковры; проплыть 1 милю («1» было аккуратно зачеркнуто, а поверху написано «2»). Эта ее деловитость — пусть даже она казалась тонким, стройным, неземным созданием — никак не вязалась с рассказами Розы о немощной, хилой больной, которая чуть ли не на ладан дышит. Правда, ее бесконечные рассказы о железной воле были глуповаты, как и ее решительные заплывы в бассейне только потому, что у нее якобы «не хватало жира, чтобы держаться на плаву». Но она вовсе не была девицей «не от мира сего», как отзывалась о ней Роза; да и капитан Пур был отнюдь не «капризный маленький мальчик».
Они были богаты, избалованны и своеобразны, но к Линде относились неизменно хорошо.
Линда сама поняла, что Роза несправедливо отзывается о Пурах, точно так же как ей стало ясно, что ранчо и город — единый, нераздельный мир, в котором, как ей казалось все больше и больше, должно найтись место и для нее. Каждый вечер, опуская голову на длинную узкую подушку, глядя на простиравшийся над ней шелковый балдахин и слушая спокойное тиканье часов, Линда все больше привыкала к комнате, которая в первую ночь показалась ей такой чужой. И только она привыкла к жизни в доме — даже называла маленькую уютную комнату «своей», не замечая этого, — как Брудер спросил ее, когда она вернется в дом для работников.
— Я не могу туда вернуться, — ответила она.
— Понятно. Но не стоит слишком уж входить во вкус, а то трудно будет возвращаться, когда закончится сезон.
— Когда наступит время, я буду готова вернуться. Это же просто большой старый дом.
Она положила руки ему на плечи и по-особенному наклонила голову — она заметила, что это действует на него лучше всяких слов. Линда не знала тогда, что говорит неправду, — она просто не знала свое сердце настолько хорошо, чтобы быть до такой степени расчетливой. Нет — она всего лишь говорила то, что должна была, даже если это и оказывалось неправдой. Она хотела сказать, что вернется в дом для