что ты делала в Париже… (Тут я соврал).
Она вспыхнула, приоткрыла губы и посмотрела на меня, будто снова собираясь заплакать, но не заплакала, а упорно глядела с необычайной грустью и, наконец, сказала:
— Я это знаю, Филипп, я всё знаю, всё, всё — как я могу не знать! Боже, да о чем еще я могу думать с утра до вечера? Почему я хочу выйти за Хью? Даже если ничего не получится, будет какое?то пристанище хоть на время. Отдохну…
— Нет, ты не отдохнешь. Чтобы отдохнуть, тебе надо бежать из Нью–Йорка и от такой жизни. Бежать навсегда. А если по честному, выходи за Майкла — он создан для тебя! Это и есть мое мнение.
Она вдруг рассмеялась совершенно искренне и неподдельно весело.
— Бедный Майкл! Ведь еще на прошлой неделе… Нет, он слишком хороший. Ягненочек, совсем ягненочек. Ради Бога, нет.
— Ну, тогда, дорогая Каролина, я, как говорится, умываю руки. Больше мне нечего тебе сказать, кроме того, что ты должна переделать себя…
— Пока еще есть время.
— Вот именно.
— Спасибо, сдачи не надо. Заходите еще. Всегда вам рады.
Разговор иссяк, и прежде, чем он возобновился, Мейбл с беспозвоночным вернулись из сада, и мы засели за неизбежный бридж. Никаких других разговоров с Каролиной у меня больше не было: она со своим тошнотворным червеобразным придатком вернулась в Нью–Йорк на следующее утро. Знать бы тогда, что это был мой последний благопристойный разговор с ней! С какой горечью я вспоминаю сейчас, как мало ей помог, как был недобр и бесчувственен. Если б я приложил чуть больше усилий: только что толку в запоздалых укорах?
Сейчас я подхожу к последнему эпизоду в моих отношениях с Каролиной, и писать мне об этом очень трудно, потому что это, пожалуй, самый омерзительный поступок в моей жизни.
IV.
Впрочем, немало воды утекло до этого. Стало ясно, что Каролина почти порвала с нами, точнее, порвала со мной. Было также ясно, что я больно уязвил ее: сказал слишком много правды и слишком глубоко заглянул ей в душу. В общем, мы совсем перестали с ней видеться. Мы получили от нее пару коротеньких писем (каждый раз с другого адреса), несколько открыток с курортов: то из Атлантик Сити, то из Луисвилля или Горячих Ключей, и это всё. Прошел год, принесший нам собственную трагедию: Мейбл заболела туберкулезом. Сперва думали, что ничего серьезного и между прочими делами решали, не поехать ли ей в горы, но не торопились с этими планами. Так вот, объединив добродетель с нуждою, мы решили отправиться на год в Европу, главным образом, в Швейцарию: первый наш отпуск за долгое время, из которого Мейбл уже не суждено было возвратиться. Как раз накануне нашего отъезда мы получили поистине потрясающее известие от Каролины: она сообщила, что выходит за Майкла. Очень характерная для нее озорная записочка с приписочкой: «Видишь, чудила Филипп, я воспользовалась твоим советом!» (Надо сказать, что Мейбл посмотрела на меня с некоторым удивлением и, быть может, о чем?то догадалась). По моему служебному адресу пришло и письмо от Майкла. Очень характерное для моряка: краткое, путанное, честное. Можно было догадаться, что он женил на себе Каролину чуть ли не силком, как последний отчаянный шаг к ее спасению. Что?то между строк — не могу уже сейчас вспомнить, что именно — заставило меня подумать, что дело оборачивается плохо. Почему?то подумалось об обществе спасения животных или чем?то таком. Что она, действительно, в конце концов, докатилась до собачьего состояния? И можно ли сейчас провести успешный курс реабилитации? Или она увлечет с собой бедного доброго Майкла — ягненочка — туда, куда ей самой предстоит скатиться? Что, если вопрос поставить так?
Мы послали им свадебный подарок и отправились в Давос. На этой части своей жизни с ее трагическим исходом я здесь останавливаться не стану: к истории Каролины это не имеет никакого отношения. Скажу лишь, что я вернулся в Америку через год, один. На этот раз я встретил Каролину совершенно случайно, и опять в холле «Бельмонта», где я остановился.
Выглядела она ужасно — в самом буквальном смысле: лицо стало безобразно белым, если не считать наведенных пятен румян. На ней было много поношенного тряпья, и держала она себя во время нашего минутного разговора с какой?то настороженной опаской: всё время опускала глаза или отводила их, прерывая фразы коротким смехом, неискренним и, кажется, истеричным. Я спросил о Майкле. А, он потерял свое место на флоте, теперь они перебрались в пансион на Четырнадцатой стрит, пока туговато. Я спросил, не смогу ли навестить их перед отъездом в Нью–Хейвен, и сперва она ответила уклончиво, а затем, с очевидной неохотой, пригласила меня заглянуть после обеда. Только перед самым расставанием вспыхнула в ней прежняя Каролина: иначе я мог бы с полным основанием считать, что разговаривал с незнакомкой.
— Ну, это был твой лучший фокус, старый лис! — вдруг выпалила она. — Здесь ты самого себя превзошел.
— Прости, о чем ты?
— А что ты, гусак, выдал меня за Майкла!
— Я тебя выдал?..
— Да, да — это ты меня выдал, только в другом смысле! — она развернулась и быстро пошла прочь.
А потом был тот вечер — но чем меньше о нем рассказывать, тем лучше. Я скоро понял, почему Каролина не хотела моего визита. Пансионат был неописуемо запущен: темный, вонючий, грязный, с перилами без стоек, в общем, то, что показывают в кино о трущобах. А комнатка в конце дома, куда меня направили, была удручающе убогой. Открыла мне Каролина: при слабом газовом свете и в своем прежнем, (я еще помнил его), несколько поношенном, но идущем ей платье, она выглядела лучше. Неопределенным жестом и улыбкой она показала мне на диван, где спал Майкл — Майкл
— Прости, может быть, я не вовремя?
— Ничего, садись.
Мы присели, но как?то не о чем было говорить. С неловкостью я понял, что Майкл не столько спал, сколько был пьян. Он приоткрыл глаза и в упор посмотрел на меня:
— А, привет! — сказал он. — Рад тебя видеть. Поговори с Карри… Не обращай на меня внимания: сегодня я немного принял…Ничего, просплюсь. Рад тебя видеть.
На этом участие Майкла в разговоре закончилось: он действительно заснул с храпом, а мы с Каролиной делали вид (с большой неловкостью при таких обстоятельствах), что продолжаем беседовать. Она рассказала, что какое?то время жила в Чикаго и сейчас подумывает туда вернуться. Еще они жили в Буффало, Бостоне и Перт Амбой. Почему вдруг Перт Амбой — этого я так и не узнал. Была масса приключений — она засмеялась и скосила на меня глаза, чтобы не оставалось сомнений в смысле намека — и, несмотря на всё — тут она поглядела на Майкла — неплохо проводила время. Она курила сигарету в длинном мундштуке, и я обратил внимание, что чулки ее откатаны ниже колен. Когда Майкл расхрапелся вовсю, она сказала:
— Думаю, ты еще не собрался уходить? Здесь за углом приличная забегаловка…
Я отказался, сам не знаю почему.
Наверное, почувствовал себя обиженным.
Она знала, что я обиделся. Она сама чувствовала себя уязвленной, и мгновенно — с детским выражением мягкости и невинности, которые она была способна принять в любую минуту, — сменила тему.
Я спросил между прочим, как Майкл потерял работу. Она усмехнулась странным коротким смешком и сказала, что лучше не вдаваться. А потом спокойно добавила, опустив глаза, понизив голос и осторожно стряхивая пепел в пепельницу, что они с Майклом решили развестись…
— Это я всё напортила.
— Так я и думаю, Каролина. Очень жаль.
— Ничего, пробьюсь. Я еще повеселюсь, не переживай. Вот только мой бедненький Майкл сильно поскользнулся. Да, Майкл?
