Дич представил себе существо, нависающее над ним, представил пронзающую кожу кость. — Нет. Я намерен ползти как можно дальше. Не останавливаясь. Пока не уйду с твоей картины.
— Ты не смеешь! Ты все испортишь!
— Тогда вообрази, что я невидим. Вообрази, что меня вообще нет — и я тебе не помешаю.
Пустые глазницы сочились слезами, Тисте Анди качал и качал головой.
— Ты меня не получишь, — продолжил Дич. — Да и вообще скоро всё кончится.
— Скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро?
— Буря, мне видится, всего в лиге позади нас.
— Если ты не присоединишься к картине, — заявил Тисте Анди, — я сброшу тебя вниз.
— Драконусу может не понравиться.
— Он поймет. Он понимает больше тебя, больше тебя, больше тебя и еще больше тебя.
— Дай мне немного отдохнуть, — попросил Дич. — Потом я сам слезу вниз. Не хочу быть сверху, когда настанет конец. Хочу стоять лицом к буре.
— Ты правда вообразил, что ритуал пробудится сразу? Правда правда правда? Цветок открывается быстро, но ночь долга, долга, и все потянется долго, долго, долго. Открытие цветка. Он откроется за миг до зари. Откроется за мгновение. Драконус выбрал тебя — мага — для узла. Мне нужен узел. Ты узел. Лежи тут, тихо, не шевелясь.
— Нет.
— Я не могу ждать долго, дружище. Ползай где захочется, но я не могу ждать долго. Всего лига!
— Как твое имя? — спросил Дич.
— А тебе зачем?
— Для следующего разговора с Драконусом.
— Он меня знает.
— Но я не знаю.
— Я Кедаспела, брат Энесдии, а она была женой Андаристу.
«Андарист. Это имя я знаю». — Ты хотел убить брата мужа своей сестры?
— Хотел. За то, что он сделал им, что сделал им. За то, что сделал им!
Дич поразился горестному выражению лица дряхлого Анди. — Кто ослепил тебя, Кедаспела?
— Это был дар. Милость. Я не понимал эту истину, не понимал всю истину, всю истину. Нет. К тому же, я думал, что внутреннего зрения будет достаточно, чтобы бросить вызов Драконусу. Украсть Драгнипур. Я был неправ, неправ. Был неправ. Истина это дар и милость.
— Кто ослепил тебя?
Тисте Анди вздрогнул и словно уменьшился, падая в себя. Слезы блеснули в дырах глазниц. — Я сам, — прошептал Кедаспела. — Когда увидел, что он сотворил. Что сотворил. Со своим братом. С моей сестрой. Моей сестрой.
Дичу вдруг расхотелось задавать вопросы этому калеке. Он принялся выбираться из щели между телами. — Я пойду… на разведку.
— Вернись, маг. Узел. Вернись назад. Вернись назад.
«Посмотрим».
Апсал’ара получила здесь достаточно времени для размышлений и в конце концов заключила, что главной ее ошибкой было не проникновение в Отродье Луны. Не обнаружение подвалов с грудами магических камней, зачарованных доспехов, оружия, политых кровью идолов и реликвий тысяч исчезнувших культов. Нет. Главной ошибкой была попытка ткнуть Аномандера Рейка ножом в спину.
Он позабавился бы, найдя ее. Пообещал бы казнить или сковать до скончания веков в самой дальней крипте. Или просто спросил, как ей удалось войти внутрь. Проявил бы любопытство, а вполне вероятно — и удивление, и даже восхищение. Но она пошла и попробовала его убить…
Клятый меч вылетел из ножен быстрее, чем она смогла моргнуть; гибельное лезвие разрезало живот, когда она еще не успела выбросить руку с обсидиановым ножом.
Какая глупость. Но урок становится уроком лишь тогда, когда ты достигаешь нужной степени ученического смирения. Когда забываешь обо всяческих самолюбивых оправданиях и объяснениях, призванных скрыть очевидную виновность. В нашей натуре нападать первыми, а потом забывать про идеи вины и стыда. Прыгать, пламенея от ярости, и отскакивать, будучи полностью уверенными в собственной правоте.
Она давным-давно оставила позади дебильное самолюбование. Путь просветления начался в тот миг, когда тело испустило последний вздох, когда Апсал’ара очнулась на жестком каменном полу, глядя в лицо Аномандера Рейка, видя его отвращение, его сожаление, его горе.
Она ощущала нарастающий жар бури, ощущала вечный ее голод. Уже скоро. Все усилия пропадут впустую. Звенья цепи наконец-то стали потертыми, но дело еще не завершено. Далеко не завершено. Она погибнет вместе со всеми. Она не уникальна. Она ничем, в сущности, не отличается от любого идиота, пытавшегося убить Рейка или Драконуса.
Сочащийся сквозь днище повозки дождь стал необычайно теплым, он вонял потом, кровью и калом. Все тело вымокло. Кожа была влажной так долго, что сходила белыми мертвыми клочьями, обнажая сырое красное мясо.
Она гниет заживо.
Близко время, когда она снова спрыгнет с колеса, вылезет из-под фургона и станет наблюдать приход забвения. В его глазах не будет жалости; да и откуда взяться жалости, ведь равнодушие — второе имя вселенной, второй лик, от которого все стараются отвернуться. Созерцание хаоса — вот истинный источник ужаса. Все прочее — лишь вариации и оттенки.
«Когда-то я была ребенком. Уверена. Ребенком. У меня остались воспоминания о тех временах. Неровный берег широкой реки. Небо — совершенная голубизна. Карибу пересекают реку тысячами. Десятками тысяч.
Помню вскинутые головы. Помню, видела, что самых слабых затирают, они падают в мутную воду. Трупы всплывут ниже по течению, где уже поджидают курносые медведи, волки, вороны и орлы. А я стояла с остальными. Отец, мать, может, братья и сестры… они были как чужие, ведь я не сводила глаз с огромного стада.
Сезонные кочевья, один из множества бродов. Карибу часто меняют тропы. Но реку нужно перейти, и звери скапливаются на берегу все утро, пока наконец не бросятся в поток — приливная волна кожи и плоти в облаках влажных выдохов.
Даже звери не желают принимать неизбежное, хотя кажется: огромность стада сможет обмануть судьбу. Каждая жизнь сражается, старается выскочить из ледяной воды. «Спасите!» Вот что читается в глазах. «Спасите меня раньше всех. Спасите, я хочу жить. Подарите еще миг, еще день, еще весну. Я буду соблюдать законы рода…»
Она помнит этот миг из детства, помнит чувство потрясения при виде переправы, при виде сил природы, столкновения воли, неумолимости рока. Она помнит весь пережитый тогда ужас.
«Карибу — не просто карибу. Переправа — не просто переправа. Карибу — сама жизнь. Река — преходящий мир. Жизнь плывет, ловит течения, тонет, барахтается, торжествует. Жизнь умеет задавать вопросы. Иногда некоторые из живых могут спросить: кто же мы такие, если умеем спрашивать? И еще: почему мы верим, что ответы хоть чего-то стоят? К чему обмены изящными репликами, тонкие диалоги, если истина не меняется, если иные жизни сохраняются еще на миг, а другие тонут? Если на следующую весну новые карибу снова начнут тонуть?
Истина неизменна.
Каждой веной во время переправы река наполняется кровью. Хаос бурлит под водяной гладью. Самое плохое время.
Ждет нас».
Ребенок не хотел видеть. Девочка заплакала и убежала на равнину. Братья и сестры бежали следом, может, и хохотали — но они понимали ее страх, ее отчаяние. Хотя все равно кто-то бежал и хохотал. Или это была река… или это стадо карибу поднялось на берег и помчалось, заставив зрителей испуганно разбегаться? Возможно, они и заставили ее бежать. Трудно вспомнить.
