— И там каждого слабака ловят и приканчивают. Нет, Искупитель, ты забыл: я жил при тирании. Я пинком распахивал двери. Вытаскивал людей. Ты правда веришь, что неверующих будут терпеть? Скептицизм — преступление. Подними знамя, и они придут за тобой. Искупитель, я поглядел в глаз врага, и они суровы, холодны, лишены всего, кроме ненависти. Я… да, я видел свое отражение. Вижу до сих пор.
Разговор прекратился. Сирдомин снова поглядел на эту женщину, Верховную Жрицу, которая прежде звалась Селинд. Она стала лишь орудием, оружием какой-то большей силы, ее воли, ее голода. Он подозревал: это та самая сила, что гонит нации на войну, заставляет мужей убивать жен, а жен убивать мужей. Сила, способная сокрушить даже душу бога.
«Когда ты встанешь, Селинд? Когда придешь за мной?»
Не такой послежизни он ожидал. «Сражения должны бы кончиться. Враги потерять всякое значение. Боль воспоминаний угаснуть навеки.
Разве смерть не дарит забвения? Святого, идеального равнодушия?»
Она раскачивалась, собирая силы. На такое способны лишь отрекшиеся от себя.
Жрикрыс брел по лагерю паломников. Тот и раньше был неопрятным, но сегодня по нему словно бы пронесся ураган. Палатки просели; хижины опасно накренились. Повсюду валяется мусор. Немногие еще живые дети совсем одичали и следят за ним мрачными глазами, едва различимыми на запачканных лицах. Губы их покрылись язвами, животы под обносками раздулись. Им уже не помочь, а если бы и можно было помочь, не Жрикрысу этим заниматься. Мысленно он уже давно бросил человечество, оставил далеко за спиной. В сердце не осталось родственных уз. Каждый дурак мира может либо жить сам по себе, либо стать рабом другого. Лишь два состояния жизни. Все прочее — ложь. И Жрикрыс не желает становиться рабом, Градизена ли, Сэманкелика, пусть они жаждут этого.
Нет, он оставит себе личный мир. Так легче. Чем легче, тем лучше. Важна лишь легкость.
Скоро, сознавал он, наступит пора бросить здешнее безумие. Амбиции Градизена перешли все разумные пределы. Проклятие келика. Он нынче беспрестанно твердит о пришествии Умирающего Бога, неминуемом конце всего и новом славном рождении. Люди, болтающие подобное, не нравятся Жрикрысу. Они повторяются так часто, что всем уже ясно: их пророчества — всего лишь их желания. По кругу, по кругу. Напрасная трата дыхания. Разум так любит ходить по кругу, так любит проторенные пути, знакомые пути. По кругу, по кругу… и с каждым новым циклом ум становится чуть глупее. Мало-помалу размах мыслей сужается, тропа под ногами углубляется — он заметил, что даже запас слов иссякает (неудобные идеи отбрасываются, а вместе с ними и обозначающие их слова). Круговой путь стал мантрой, а мантра — провозглашением дурацких желаний: «Пусть всё станет таким, как мне угодно. Да всё уже такое, как мне угодно!»
Фанатизм так популярен. Должны же этому быть причины? Неужели есть великое благо в отказе от мышления, великое благословение в идиотизме? Ну, Жрикрыс ничему не верит. Он знает, как оставаться собой, он знает лишь себя — так зачем сдаваться? Он еще не слышал аргументов, способных его переубедить — но ведь фанатикам и не нужны аргументы, не так ли? Нет, у них остекленелый взгляд, они опасны, в них таится угроза.
Ах, с него достаточно. Боги, он уже начал тосковать о родном городе! О тени Замка Обманщика, о черной воде гавани, под которой спит демон, погруженный в ил и наполовину заваленный балластными камнями. Возможно, там уже нет никого, способного его опознать — да и зачем его станут искать? Старое его имя в списке павших, и было это уже давно. Чернопсовый Лес, 1159 г. Сна Бёрн. Сжигателей Мостов больше нет, они мертвы, уничтожены под Крепью, а остатки погибли здесь, в Черном Коралле. А он уже давно числится в погибших, да и годы трудной жизни постарались. Нет, его не узнать.
Город Малаз — теперь это звучит сладко. Он идет по главной улице проклятого лагеря, в ушах вопли чаек.
«Градизен, ты провалился.
Не будет никакого отмщения Тисте Анди. Дурацкая идея с самого начала».
История не стоит повторения. Теперь он это понял. А люди никак не поймут — они, засранцы, ничему не учатся, верно? По кругу, по кругу.
Какой-то падший пилигрим выскочил из-за хижин — бурый подбородок, тусклые глазки вращаются в сомнительном экстазе. За ними лишь обман. Ему захотелось пнуть идиота между ног. Проломить дураку череп, чтобы мозги цвета дерьма потекли наружу. Захотелось, чтобы каждый ребенок увидел это, чтобы все поняли, чтобы все разбежались и спасли себе жизнь.
Не то чтобы его это особенно заботило…
— Верховная Жрица.
Она подняла взгляд, встала из-за письменного стола, обошла его, подбирая юбки. Поклонилась. — Сын Тьмы, приветствую. Мы все предусмотрели?
Улыбка его была сухой. — Как и всегда.
— Прошу, входи. Я прикажу принести вина и …
— Не беспокойся, Верховная жрица. — Аномандер Рейк вошел в небольшую контору, оглядел два стула и присел на тот, что был более скромно украшен. Вытянул ноги, сложил руки на животе и задумчиво посмотрел на нее.
Она подняла руки. — Мне танцевать?
— А мне петь?
— Возьми меня Бездна, нет. Прошу.
— Садись, — сказал Рейк, указав на второй стул.
Она так и сделала, держа спину прямо. Подняла брови в безмолвном вопросе.
Он всё смотрел на нее.
Женщина вздохнула и опустила плечи. — Ладно. Я расслабилась. Видишь?
— Ты всегда была моей любимой, — сказал он, отводя взгляд.
— Любимой кем?
— Жрицей, разумеется. Что еще я мог подразумевать?
— Ну, разве это не вечный вопрос?
— Слишком многие тратили жизни, выясняя ответ на него.
— Ты шутишь, Аномандер.
Он, казалось, рассматривает стол — не разбросанные на нем вещицы, но сам стол. — Слишком мал для тебя, — сказал он громко.
Она метнула быстрый взор. — Увы, ты ошибся. Слишком велика моя неаккуратность. Дай мне стол величиной с площадь, и я найду чем его замусорить.
— Похоже, у тебя слишком обширный разум, Верховная Жрица.
— Ну, — вздохнула она, — слишком много времени, слишком мало тем для размышлений. — Взмах руки. Глаза остро сверкнули: — Если мои мысли раздулись, так это от лени. А мы стали весьма ленивыми, не так ли?
— Она слишком долго отворачивалась от нас. Я позволил всем вам вместо нее взирать на себя. Сомнительное предприятие.
— Ты не пытался организовать поклонение, Сын Тьмы. Вот что сделало предприятие сомнительным.
Поднялась бровь: — А не мои всем очевидные грехи?
— А Мать Тьма была без греха? Нет, Тисте Анди никогда не были столь глупы, чтобы превращать себя в иконы невозможной безупречности.
— Иконы, — сказал Рейк, хмурясь и не отрывая взгляда от столешницы. — Неверное слово? Вряд ли. Вот почему я не принимаю поклонения.
— Почему же?
— Потому что, рано или поздно, поклонники разбивают иконы.
Она хмыкнула и некоторое время размышляла. Потом кивнула, вздохнула: — Сотня падших, забытых цивилизаций. Да. И в руинах всякие статуи… с отбитыми ликами. Потеря веры вечно рождает насилие.
