Да, он сдержал море. Он заставил Отродье Луны сделать глубокий вдох — и не выдыхать долгие месяцы.
Но сейчас, ах, сейчас Лорд попросил его сдержать сам Свет.
Спасти не крепость, но город. Задержать не один вдох, но дыхание Куральд Галайна, Старшего Садка.
Но он стар, он не знал… не знал…
Встав в двадцати шагах, в нише, Верховная Жрица смотрела. Видела, как он сражается, как призывает последние резервы силы. Видела, как он медленно, неумолимо проигрывает.
И ничего не могла сделать.
Свет осаждал Тьму в небесах. Бог, влюбленный в гибель, осаждал дитя искупления; он мог использовать невинное дитя, чтобы захватить ослабленный остров Куральд Галайна, потребовать для себя Престол Тьмы.
«Ибо она отвернулась».
И против всего этого — древний годами, дряхлый ведун.
Как нечестно.
Время стало врагом. Но ведь — сказала она себе, горько улыбнувшись — время всегда было врагом.
Эндест Силан не способен заделывать каждую брешь. Она начала чувствовать вред, причиненный Ночи и всем Тисте Анди города. Он кажется болезнью, потерей внутреннего равновесия. Она сама слабеет.
«Все мы слабеем».
Старый, сломленный мужчина. Он слишком слаб, они знали это — все, кроме одного, от которого зависело всё. «Владыка Рейк, вера ослепила вас. Узрите его, стоящего на коленях — вот, Лорд, ваша фатальная ошибка.
А без него — без силы, способной отгонять всех и всё отсюда — без этого ваш великий замысел разрушится.
Погребая нас под руинами.
Клянусь Бездной, погребая всех».
Теперь кажется столь очевидным… Предстать перед Рейком означало попасть под власть полной, нерушимой уверенности. Он мог ощутить всё, принять точное решение, заставляя зрителя пережить недоверие, затем удивление, а затем и трепет.
Планы Сына Тьмы всегда безошибочны. Верьте в него — и всё встанет на положенные места.
«Но сколько планов срабатывало лишь потому, что мы верили в Него! Сколь часто мы — а особенно Эндест и Спиннок — свершали нечто превыше сил, только чтобы доказать: видение Рейка вновь оказалось верным. И сколь часто он просил об этом нас, их?»
Но Аномандера Рейка здесь нет.
Нет, он УШЕЛ.
Навеки.
Так где же прочное ядро уверенности, за которое они могли бы ухватиться? В отчаянии, в жалкой нужде?
«Ты никогда не должен был оставлять это на нас. На него».
Болезнь души распространяется. Едва она сдастся, последний бастион, защищающий каждого Тисте Анди, падет.
И все умрут. Ибо они — плоть Куральд Галайна.
«Наш враг будет пировать на плоти.
Лорд Аномандер, ты тоже бросил нас».
Она стояла в нише, словно в саркофаге. Горя в лихорадке, следя, как Эндест Сидан медленно оседает там, в центре гордой, вызывающей, покрывшей весь пол мозаики.
«Ты подвел нас.
А мы подводим тебя».
Издав мучительный всхлип, Апсал’ара влезла на балку. Кожа на руках почернела. Она отчаянно била ногами, стремясь отдалиться от вихрящегося завитка темноты. Она скользила на спине по жирной смазке, по поту, желчи и крови. Над руками поднимался дымок. Пальцы скорчились словно корни…
Боль была так сильна, что почти равнялась наслаждению. Она извивалась, содрогалась в ее хватке. А затем свалилась с бревна. Цепи звякнули о мокрую древесину. Он расслышала, как что-то ломается.
Ударилась о покрытую пеплом почву.
И уставилась на торчащие вверх руки. Увидела покрытые изморозью кандалы — и обрывки цепей.
Фургон скрипел, разворачиваясь. Душу наполнили ужас и непонимание; она страстно захотела сделать хоть что-то, отбросив осторожность, отбросив здравый рассудок.
Лежа в холодной мутной грязи, она хотела расхохотаться.
Свободна.
Свободна, только бежать некуда. Руки, похоже, отмерли — а какой прок в воровке с мертвыми, гниющими руками?
Имасса попыталась расправить пальцы. И увидела, как костяшки лопаются, будто пережаренное мясо. Раскрылись алые трещины. Из ран упали первые капли крови. Хороший знак?
— Огонь — жизнь, — напевно сказала она. — Камень — плоть. Вода — дыхание. Огонь — жизнь. Камень — плоть — дыхание — жизнь. Сорви цветок на поле, и он завянет. Возьми красоту — убей красоту, ибо то, чем ты владеешь, бесполезно. Я воровка. Я беру, но не храню. Все, что добыла, отбрасываю. Я беру ваше богатство только потому, что вы держитесь за него.
Я Апсал’ара, Госпожа Воров. Только тому нужно меня страшиться, кто жаждет обладать.
Она видела: пальцы медленно распрямились, на них завиваются и затем отваливаются полоски кожи.
Она выживет. Рук коснулась Тьма, но она еще жива.
Как будто это имеет значение.
Даже здесь, под фургоном, ее окружали жуткие звуки войны. Хаос смыкался со всех сторон. Души гибли в количествах, не поддающихся подсчету, и в криках слышалась такая боль потери, что она предпочла ничего не слышать. Гибель достойных душ. Громадное и бесполезное жертвоприношение. Нет, обо всем этом не стоит думать.
Апсал’ара перекатилась набок, встала на четвереньки.
Поползла.
И судорожно вздохнула, потому что знакомый голос заполнил ее череп.
«Госпожа Воров. Возьми глаз. Глаз бога. Апсал’ара, укради глаз».
Она дрожала — она удивлялась… как? Как он дотянулся до ее разума? Такое возможно, только если он… если… Апсал’ара вздохнула в третий раз.
Да… однажды — от боли, второй раз — от удивления, в третий… в надежде.
Имасса поползла снова.
«Срывай цветок. Я иду к тебе.
О да, я иду к тебе».
С каждой пожранной душой сила хаоса росла. Голод толкал его вперед все неистовее, и осажденные начали отступать.
Но отступать было некуда.
Необузданные легионы обступили застывший фургон, заслоненный все уменьшающимся кольцом душ. Несчетные мертвецы, отозвавшиеся на последний зов Худа, таяли. Почти все были так стары, что забыли, что такое сила, забыли, что только воля дает нам силу. Противостав хаосу, они могли лишь замедлять его наступление. То, что оставалось от них, рвалось на части, проглатывалось.
