длинный курган, ставший последним домом павшим жителям и солдатам города.
Сирдомин брел по сумрачной дороге. Тропа меж призраков — их слишком много для воображения, и ему кажется, что еще слышны предсмертные вопли, крики боли, отчаянные призывы к матерям и любимым. Когда он минует это место, кто услышит призывы? Никто. Понимание тяжко уязвляло его. Духи будут взывать к себе самим, вопли не услышанными падут в прибитую росой траву.
Он вышел к свету утра, словно пробив какую-то завесу, и сразу был согрет. Поднялся на пригорок, к беспорядочному лагерю. Он специально одел старый доспех — это некий вид наказания, самобичевания. Ему нужно было выказать вину прилюдно, откровенно, оставив себя без защиты и помощи. Он ежедневно совершал такое паломничество, хотя отлично понимал: от некоторых грехов не очиститься никогда, искупление — всего лишь иллюзия.
Со всех сторон взоры впивались в него, поднимавшегося к огромной куче сокровищ. Такое богатство может принадлежать лишь мертвецу, не способному бросить на него алчный взор, не страдающему под ужасным проклятием, днем и ночью ощущая могучее давление. За ним следили взоры суровые, полные ненависти, презрения, иногда и желания убить. Неважно. Он понимал все эти чувства, их чистоту.
Кольчуга звенела о бедра, железные чешуйки лязгали. Он подходил все ближе. Драгоценные дары уже скрылись под новыми, более скромными приношениями — именно они исполнены для Сирдомина священного значения. Они по сути гораздо дороже золота. Жертву можно оценить по величине искупленного страдания; только такую ценность можно принимать в расчет.
В утреннем свете он уже мог разглядеть мерцание медяков, блеск гладко отполированных разноцветных камней. Видел кусочки керамики, следы золотых веков древних культур. Растрепанные перья, связки фетишей на кожаных веревках, тыквы — погремушки, которыми просили благословения для новорожденных или больных детей. Тут и там черепа недавно умерших — он знал, что это новый культ, восхваляющий Т’лан Имассов, склонивших колени перед Искупителем и ставших его бессмертными слугами. Сирдомин знал также, что истина глубже и поразительнее, что Т’лан Имассы могли обещать служение лишь женщине, известной как Серебряная Лиса. Нет, они склонялись из благодарности.
Эта мысль все еще заставляла его дрожать, порождая в душе изумленный вздох свидетеля чудес.
Но черепа все же казались ему почти богохульством.
Он ступил на тропинку, превратившуюся почти в колею, и подошел еще ближе. Прочие пилигримы клали свои дары и отходили, огибая его и робко оглядываясь. За спиной Сирдомин слышал шаги еще большего количества людей, ропот согласных молитв, тихое пение, словно на гребне волны несшее его к кургану.
Дойдя до его неровного края, он встал чуть в стороне от суеты главного подхода и опустился на колени перед капищем, опустив голову и закрыв глаза.
Он слышал, как кто-то ходит мимо, слышал тихое дыхание — и ничего больше.
Сирдомин молился безмолвно. Одна и та же молитва, каждый раз, каждый день.
«Искупитель, я не прошу благословения. Мне никогда не получить искупления, ни от тебя, ни от себя самого, ни от кого иного. Искупитель, я не приношу даров к твоему кургану. Я приношу лишь себя. Поклонники и паломники не желают слышать о твоем одиночестве. Они куют доспехи против человеческого, чтобы сделать тебя богом. Но когда-то ты был смертной душой. Потому я приношу лишь один дар — свое общество. Жалкая компания, понимаю. Но это все, что у меня есть, все, что могу отдать.
Искупитель, благослови пилигримов вокруг меня.
Благослови их миром в нуждах повседневных».
Открыв глаза, он медленно встал на ноги.
Сзади раздался женский голос: — Пленник Ночи.
Вздрогнув, он не решился поднять глаз. — Я не наделен таким титулом.
В голосе послышалась какая-то насмешка: — Тогда Сирдомин. Мы часто говорим о тебе по ночам, вокруг костров.
— Я не бегу вашей злобы. Если однажды меня убьют — быть по сему.
Всякое веселье попало из женского голоса, ставшего хриплым: — Мы говорим о тебе не со злобой. Благослови Искупитель!
Он озадаченно поднял глаза и удивился, увидев лицо юное, довольно пухлое (голос казался ему старческим, почти дребезжащим). Черные коротко обрезанные волосы блестели над плечами. Широко раскрытые глаза были темными, морщинки в уголках образовались не по возрасту рано. Домотканый шерстяной халат без пояса распахнулся, показывая льняную блузку с глубоким вырезом — он мог видеть и грудь, и выпирающий животик. Судя по размеру груди, она не была беременной — просто еще не избавилась от детской округлости.
Она встретила его взгляд стыдливой улыбкой, снова удивив. — Мы зовем тебя Пленником Ночи из уважения. Мы рассказываем о тебе всем приходящим. Благодаря этому тут нет краж, насилия и прочих бесчинств. Искупитель избрал тебя хранить детей своих.
— Неправда.
— Может быть.
— Я слышал, что паломники не испытывают бед у Великого Кургана.
— Теперь ты узнал, почему.
Сирдомин онемел. Он не понимал, что можно сказать на подобное. Это безумие. Это… несправедливо.
— Разве не Искупитель показал нам, — продолжала женщина, — груз наших бремен? Он показал, что мы должны принимать ответственность всей душой и стоять перед ней смело, открыто и доброжелательно.
— Я не знаю, что показал Искупитель. Кому бы то ни было. — Его тон был суровее, чем ему хотелось бы. — У меня достаточно своих тягот. Я не приму ваши… я не стану отвечать за твою безопасность, как и за прочих пилигримов. Это… это… «Не то, за чем я пришел!» Ему хотелось выкрикнуть это вслух. Однако он отвернулся и начал возвращаться к главному подходу.
Паломники разбегались с его пути, усугубляя гнев.
Через лагерь — глаза устремлены на тьму впереди, он желает снова оказаться в ее объятиях. В городе. Сырые серые стены, грязь на мостовых, дымная пещера таверны и круг жалких испитых лиц — да, назад в родной мир. Туда, где от него ничего не требуют, ничего не просят, ничего не ожидают сверх сидения за столом, вином и игрой, бесполезным состязанием.
На дорогу, в водоворот голосов бессмысленных духов. Сапоги стучат по камням.
«Проклятые дураки!»
Вдоль всего пути, ведущего ко рву Цитадели, лежат окровавленные тела. Что-то ужасное творится в северном небе. Тусклые полосы — словно сошедшая с ума радуга — расползаются, пожирая темноту. Что за боль повисла в спертом воздухе? Что рождается, сотрясая саму вселенную?
Эндест Силан, простой служка Храма Матери Тьмы, шатался, огибал тела, перешагивал кровавые лужи, спеша к Внешним Вратам. С их острой арки он сможет увидеть город — крыши, подобные зубьям бесчисленных механизмов, машин, движущих небесами и всем творением. Таков был Харкенас, Первенец всех городов. Но небеса изменились. Совершенная машина сущего сломалась — взгляните в небо!
Город дрожал, крыши перекосились. Завыл ветер, глас множества огненных бурь. Все озарилось пламенниками молний.
«Покинуты. Мы покинуты!»
Он дошел до врат, прислонился к опоре и вцепился в лицо, пытаясь очиститься от слез. Верховная Жрица, жестокая поэтесса, визжала в нефе Храма, визжала словно женщина, которую насилуют. Остальные — все женщины — одинаково извивались на мраморном полу, содрогаясь в лежачем танце мрачной чувственности. Жрецы и служки — мужчины пытались успокоить судорожные движения, заглушить крики, рвущиеся из воспаленных глоток, бормоча бесполезные утешения… а потом один за другим начали отходить, как будто плиты пола стали скользкими. Женщины скользили в так называемом Нектаре Экстаза — нет, ни один мужчина уже не мог видеть происходящее иначе, отрицать истину.
Они сбежали. Их терзал ужас — но разве не примешивалась к нему зависть?
