Она думала, что это вполне достаточное и понятое основание напиваться при малейшей возможности.
Но потом она стала чувствовать в себе гораздо меньше великодушия. Точнее говоря, великодушия вообще не осталось. Даже жалость съежилась и куда-то пропала, словно сухой лист на осеннем ветру. Он словно изменился на глазах… но она понимала, что скорее изменилось что-то за ее глазами — не тот, на которого смотрят, но та, что смотрит. Она больше не трясется, видя его ярость. Больше не стыдится сутулости и бессильного гнева — просто смотрит и видит всю тщетность его жалости к себе, его уязвленной гордости.
Она пуста, да. Она думала, что будет опустошенной весь остаток жизни. Но что-то новое начало заполнять бездну. Вначале оно вызывало содрогания, уколы совести… но не сейчас. Теперь мысли об убийстве наполняют голову и ей приятно, словно она погружается в ароматическую ванну.
Газ жалок. Он сам так сказал. Он сказал, что был бы счастливее мертвым.
По правде говоря, она думает точно так же.
Вся эта любовь, вся отчаянная нужда… а он стал бесполезным. Надо было давным-давно его прогнать. Он сам понимает. Держаться за него вот так — для нее сущая пытка. Он говорит жене, что нападает лишь на слабаков. Дураков и того хуже. Говорит, делает это, чтобы держать кулаки сильными, укреплять костяшки. Что это позволяет ему оставаться в живых (хо, вот уж отличная причина!) Человеку нужно мастерство, это так. И неважно, в хорошем он мастер или в дурном. На деле же он выбирает самых злобных и здоровенных ублюдков, каких может найти. Доказывает себе, что костяшки сохранили убийственную силу.
Убийственную, да. Пока что он в них уверен.
Но рано или поздно, понимал Газ, монетка ляжет не той стороной — и его хладный труп останется в аллее. И хорошо. Когда ты скапливаешь монету, которую не вполне заслужил, кто-то непременно приходит и отбирает все.
Он знал, что она не будет скорбеть. Любящий способен заметить, когда любимая уже не отвечает ему любовью. Он не винил ее и не стал любить меньше; нет, его страсть стала еще сильней.
Таверна «Голубое Яйцо» занимала угол обширного квартала бедных домов, смердящих мочой и гнилым мусором. В разгар праздника анархия достигла особого размаха здесь, среди портовых улочек; Газ далеко не единственный слонялся в ночи в поисках неприятностей. Ему пришло в голову, что он отнюдь не уникальный человек, как думал раньше. Что он всего лишь один из тысяч бесполезных городских негодяев, ненавидящих себя и бегающих по следу друг друга словно стая шелудивых псов. Знакомые обходили его стороной, разбегаясь с пути. Газ приближался к излюбленному месту боя, задворкам «Голубого Яйца». Мелькнувшая мысль — насчет других, насчет скрытых тенями лиц вокруг — быстро исчезла. Он почуял в жарком и сыром воздухе запах крови.
Кто-то обставил его. Возможно, и сейчас околачивается на другой стороне аллеи. Ну, может быть, дурак сделает круг и он сможет устроить ему то же, что тот устроил кому-то… а, вот и недвижная куча, скорченное тело. Газ подошел и толкнул тело носком сапога. Услышал хриплый, булькающий вздох. Воткнул пятку в ребра. Раздался треск и хруст. Кровь хлынула струей; тихий стон, последний вздох… Плевое дело. Конец.
— Доволен, Газ?
Он повернулся на звук тихого, сочного голоса, принимая защитную стойку и зная, что не успевает — но ожидаемый кулак так и не коснулся его. Газ с руганью отскочил, прижавшись плечами к стене, и с растущим страхом поглядел на высокую фигуру в каком-то саване. — Я не боюсь, — злобно зарычал он.
Насмешку незнакомца словно смыло волной. — Откройся, Газ. Открой душу своему богу.
Газ ощутил, как входит в рот воздух, холодя зубы, ощутил, как растягиваются в ухмылке потрескавшиеся губы. Сердце колотилось в груди. — У меня нет бога. Я знаю только проклятия. А тебя не знаю. Совсем.
— Конечно, знаешь, Газ. Ты принес мне шесть жертв. Я считаю.
Газ не мог различить лицо под капюшоном, но воздух между ними внезапно наполнился тошнотворно-сладким, пряным запахом. Словно холодная грязь, та, что стекает из бойни. Показалось, он слышит жужжание мух… но звук исходил откуда-то из головы. — Я убиваю не ради тебя, — сказал он жалким, тонким голосом.
— И не должен. Я не требую жертвоприношений. Нет… надобности. Вы, смертные, освящаете любую землю, даже грязь этой аллеи. Вы цедите на нее жизнь. Ничего иного не нужно. Не намерений, ни молитв, ни заклинаний. Меня призывают без конца.
— Чего тебе нужно от меня?
— Пока — чтобы ты продолжал пожинать души. Когда придет время большего, Газ Гадробиец, тебе подскажут, что нужно.
— А если я не…
— Твои желания не имеют значения.
Он не может избавиться от адского жужжания в черепе. Он качает головой, прищуривает на мгновение глаза…
Когда он открыл глаза, бог исчез.
«Мухи. Мухи в голове. Боги, уходите!»
Кто-то забрел в аллею, шатаясь, бормоча и хватаясь вытянутой рукой за каждую преграду.
«Я смогу выгнать их. Да!» И он тут же понял истинность мысли, понял, что убийство заставит замолчать проклятых мух. Развернулся и побежал, готовя руки, к пьяному дурню.
Тот поднял глаза в последний миг — и встретился с ужасными костяшками.
Крут из Тальента замедлил шаги вблизи от узкого прохода к дому, в котором нынче жил. Кто-то стоит в тени, загородив дверь. Он встал в десяти шагах от него. — Отличная работа, — сказал он. — Ты был за моей спиной почти все время. Я уж подумал, что ты дилетант. Но вот он, ты…
— Привет, Крут.
Услышав голос, Крут вздрогнул и вытянул шею, пытаясь пронизать взором сумрак. Всего лишь смутная форма — но, как он понял, подходящая форма. — Боги подлые! Не думал, что ты вернешься. Ты хоть представляешь, что случилось за время твоего отсутствия?
— Нет. Что, не расскажешь?
Крут ухмыльнулся. — Расскажу. Но не здесь.
— Раньше ты жил в лучшем районе.
Крут глядел на Раллика Нома, вышедшего из ниши, и улыбался все шире. — Ты совсем не изменился. И да, я знавал лучшие времена. Неприятно говорить, но виноват ты, Раллик.
Высокий поджарый ассасин повернулся и осмотрел фасад здания. — Ты живешь тут? И в этом моя вина?
— Идем внутрь. Разумеется, верхний этаж, угол, выходящий на аллею — темно как у Худа подмышкой и вылезти на крышу легко. Ты полюбишь мое гнездышко.
Вскоре они сидели в большей из двух комнат за поцарапанным столом; на столе стояла кривоватая свечка с коптящим фитильком, а также глиняный кувшин кислого эля. Оловянные кубки в руках ассасинов протекали.
Крут долго молча тянул эль. Наконец он улыбнулся, выказывая любопытство и удивление: — Я тут подумал… Ты появился живой и невредимый. И сделал то, чего не смог сделать Крафар. Раллик Ном, у нас тут существует культ во имя твое. Крафар объявил нас вне закона Гильдии, пытался искоренить. Но мы только скрылись в глубине. Я нырнул недостаточно глубоко — меня подозревают, меня изгнали и сторонятся, словно я уже покойник. Старые приятели… глядят сквозь меня. Раллик. Это чертовски тяжело.
— Крафар?
— Себа, родич Тало. Из свары за наследие Ворканы он единственный вышел невредимым… то есть живым, я имел в виду. Гильдия обескровлена. Многие опытные убийцы уехали, им не нравилась междоусобица. Почти все на юг, в Элингарт. Некоторые в Черный Коралл — если ты можешь поверить. Слух прошел, что кое-кто подался в Крепь, вступать в малазанский Коготь.
