десятки тысяч, или более, моих земляков. Я рассказал это столь подробно, чтобы меня больше не спрашивали: а вы уехали тогда из-за Товстоногова? У вас были разногласия? Он не давал вам работать?
У нас были разногласия! Но он давал мне работать. Именно он открыл передо мной совершенно новое понимание театра, он открыл во мне неизвестные ранее возможности. Он — Георгий Атександрович Товстоногов — мой главный учитель, мой самый главный и любимый режиссер. Я счастлив и горд, что двадцать лет шел с ним рядом. Двадцать лет играл главные роли во многих спектаклях его замечательного театра. А развели нас органы неуловимой, непознаваемой власти, которые давили на каждого из нас, которые лишали нас перспективы, солидарности, надежды.
Кто же он, мой персональный злодей, мой давитель, мой угнетатель? Кто тот, от кого я начал свой побег из Питера, а он меня не выпускал? Долго не выпускал — годы прошли, а он все не выпускал. Не за рубеж, не в эмиграцию, а в столицу нашей родины — в Москву, в другой академический театр! Он знал обо всех моих передвижениях и намерениях и везде перекрывал мне дорогу. И таких, как я, — повторюсь! — десятки тысяч по крайней мере. И каждого из нас надо было держать в поле зрения, чтобы держать в узде, и каждому напоминать: ты не свой, ты мой, и ты мне очень не нравишься!
Кто же он? Не знаю! Не вижу лица. Иногда он снился мне. Облики бывали разные. Мне снилась месть. Мне снилась личная встреча. И находились слова, которые формулировали наконец, чья вина, и кто виноват, и какое наказание за испорченную жизнь, и как вернуть и пережить заново эти лучшие годы, пережить их без уныния, без сводящей с ума тревоги, без постоянного ожидания запрета, отказа.
Но это сны, сны... коловращение подсознания... ил, поднявшийся со дна души.
Страшна ли моя судьба? Да вовсе нет! Я счастливчик! Какие ужасы испытывали люди вокруг меня, рядом со мной! Некоторые ожесточились. Некоторые научились хитрить настолько ловко, что потеряли и позабыли начальную точку — ради чего, собственно, хитрить-то надо было. Некоторые притворились «на время», а оказалось — навсегда. Некоторые не выдержали и просто ушли из жизни.
Виноват строй? Виновата власть?
(Меня тогда выпустили на время из больницы. День и ночь ходил по квартире — думал. И надумал — написать самому — первому секретарю обкома, хозяину Ленинграда. Сел за машинку и начал печатать — у меня сохранился этот текст!
«Многоуважаемый Григорий Васильевич! ... ... ... Я считаю себя настоящим советским человеком... ... ...» Две страницы напечатал жалобного текста... и снова отнялась рука!!! Правду говорю — отнялась! И боль началась .Я не допечатал, и меня увезли в больницу на новую операцию. Может быть, тогда укололо — Бог есть!)
Виноват строй? Виновата власть?
Теперь нет этого строя. И власть другая. Теперь всё в порядке? Не жмет? Комфортно? Не совсем? А что такое? Нас же выпустили, мы же на свободе!
(Шел троллейбус по Москве, по Бульварному кольцу. Человек в дорогой, но слегка истершейся папахе на голове поздоровался со мной кивком головы. Я ответил. Он назвал меня по фамилии и стал вспоминать Ленинград, БДТ.
А я все вспоминал — кто это? И только когда мы раскланялись и за ним стали закрываться двери, я по затылку узнал — он хозяин, первый — тогдашний!
Хотелось ли догнать, высказать невысказанное тогда? Пожалуй, нет... хотелось ехать дальше.)
Теперь нет того строя! Мы все тут гуляем рядом — и те, кого давили, и те, кто давил. Кто ответит за прошлое? Кого привлечь?
— Ищите рядом! — сказал мне министр.
— Ищи близко! — сказали мне мои соученики-следователи, когда я пришел за советом.
Где близко? ...смотрю знакомые... товарищи... приятели... друзья... семья? Остановись! Так весь свет попадет под подозрение.
Были и тайные недруги... конечно, могли настроить власти определенным образом... шепнуть, нажать... Но, как говаривал мой отец, самое страшное — превратиться в типа с лицом обиженного, которому человечество задолжало рубль восемьдесят пять копеек.
Правы мои следователи, правы: ближе гляди, ближе, вокруг оглянись., вот твоя комната (тепло... не в комнате тепло, а в смысле — ближе к разгадке), твои вещи, книги, стол, стул... (горячо! дальше!) ... диван... телевизор., (ой, горячо!), зеркало (горит!)., стоп!
Посмотри на себя. На отражение свое. И подумай о том, что ты часть этого всего, ты позволил ему быть таким. Ты позволил себе слишком от него зависеть. Это ты не удивился. когда тебя спрашивали в том кабинете, что именно Солженицына ты читал. Ты только думал, как скрыть, что читал ВСЁ. Ты признал тем самым их право над тобой. Ты надеялся их перехитрить, но ты признал факт их существования. А потом, ты ждал перемен и полагал, что внешние перемены сделают тебя свободным! Это ты все хотел рая на земле и мечтал методом общенародного тыка избрать (будет же и у нас демократия!) идеального правителя, митингом выкрикнуть имя нового... нового... спасителя... Спасителя?
Тут начинается религия, и надо умолкнуть.
Во-первых, она одна их трех лучших актрис в мире. Убежден в этом. Только не надо меня спрашивать, кто две остальные. Я имел счастье видеть ее не только на экране, но и на сцене в бродвейском спектакле, и в репетиционном зале в качестве исполнительницы и режиссера, я выступал с ней в концертах на большой сцене в Лондоне и в малюсеньком мемориальном зале в Тбилиси. Я утверждаю: на всем свете есть три лучшие актрисы! И она одна из них!
Во-вторых, горжусь тем, что она моя подруга. Уже давно — с начала восьмидесятых.
В-третьих, Ванесса поверх всего и прежде всего занимается политикой. Политика определяет ее решения и поступки. Искусством, для которого создал ее Бог, она занимается легко, как чем-то вспомогательным.
Именно как политик, а не как великая женщина-актриса она вошла в эту главу моей жизни.
Говорят, что люди Запада (того мира), особенно состоятельные, — скользкие люди. «Скользкие» буквально — зацепиться не за что. Улыбка, вежливость, поверхностное внимание — это пожалуйста! А вот поближе, «по-нашему», чтоб «раз и навсегда», чтоб «от души!» и сердечно — не-а! Не могут! Выскальзывают! Это, конечно, абсурдная точка зрения, как всякое неоправданное обобщение. Словечки эти: «и вообще все они...», или: «да никто из них никогда...» и прочее — это всё плоды нашей ксенофобии. А чуть поближе к корешкам, чуть поглубже копнуть — и национализмом, да и расизмом попахивает. Но сейчас разговор не про всех иностранцев (среди которых и вправду немало и скользких, и холодных, и бездушных), речь про одну-единственную и уникальную.
Ванесса появилась у нас в Театре Моссовета на утреннем спектакле «Правда — хорошо, а счастье лучше». Привел ее молодой актер, снимавшийся вместе с ней в московских сценах американского фильма. Она тогда совсем не знала по-русски. Я удивился — каково смотреть сугубо разговорную пьесу, не понимая языка?! Об этом говорили с ней в антракте. Однако она осталась и досмотрела пьесу до конца.
Я в то время уже знал ее по кино и восхищался ею. Она понятия не имела ни о ком из нас. Но в разговоре возникла тема, которая заставила ее проявить очень личные, глубокие качества. Ее отец Майкл Редгрейв был выдающимся актером театра и кино. На сцене я видел его в «Гамлете». Хорошо помню — это был особенный спектакль. На гастролях в Ленинграде перед началом объявили, что Майкл Редгрейв сильно простужен, но не хочет срывать спектакля. Он просит прощения. что, в нарушение рисунка роли. Гамлет будет все время держать в руке носовой платок и пользоваться им по необходимости. На этот белый платок мы смотрели не отрываясь. За весь спектакль Гамлет, может быть, пару раз, не более, приложит его к лицу. Но белая тряпочка гипнотизировала. Этот Гамлет с насморком почему-то производил особое впечатление. Красавец Редгрейв приобрел еще черты трогательности и какой-то особой интимной достоверности. Во всяком случае, я запомнил этот спектакль навсегда, и Гамлет этот выделялся для меня из всех
