— Ну, вот... а вы передадите их нам.
— В 6.30 утра?
— Ну да... я вас встречу.
— Извините, но я не смогу это сделать. Здесь люди из многих стран тратят свое время и свои деньги. Они и леди Редгрейв прежде всего... они стараются для нас... они собирались передать весь сбор обществу «Мемориал» на памятник, и если это поручат мне...
— Так вот мы и передадим.
— Но я выполняю конкретное поручение.
— А мы вам и хотим помочь его выполнить. Зачем вам с этим возиться? Вы актер вот и выступайте на сцене, а с деньгами мы всё уладим.
— Вы знаете, нет. Если меня попросят, я сделаю то, что должен сделать.
— Какой вы упрямый. Я сейчас приеду. Поговорим.
— Не надо. Пожалуйста, не надо. Здесь неподходящая обстановка. И потом, я все равно сделаю так, как скажет Ванесса.
— Ну, так я с ней поговорю.
И человек приехал. Для меня это был довольно знакомый тип функционера — крепкий, респектабельный, недурно одет, совсем свободно говорит по-английски, улыбчивый, но с такими глазами, что и три рубля такому человеку доверить — большой риск. Однако общество иностранцев, собравшееся на этой квартире, смотрело иначе и видело другое. Приехавший поговорил с Ванессой, помахал руками перед ее носом, заглянул ей в глаза, ударил себя кулаком в грудь, выпил чашку кофе, потом сделал мне издалека знак, означавший «полный порядок!» и «эх, ты, приходится за тебя работать», — и уехал.
На следующий день был концерт, митинг, собрание — все вместе.
Вечер шел в старом театре «Лирико» в центре британской столицы. На сцене сидел президиум, и в центре, рядом с председателем, наш человек из посольства Все шло по плану. Говорили о сталинизме и его жертвах на разных языках. Говорили о прошлом. Говорили о будущем памятнике жертвам посреди Москвы. Я говорил слова благодарности и читал стихи. А потом Ванесса поднесла сверток нашему человеку из президиума, на чем закончилось все мероприятие.
Опять сидели у Ванессы дома. Настроение почему-то вконец испортилось. Хотелось напиться. Но и это не получалось. Не пьянел. Джерри Хили отозвал меня в отдельную комнату и с расстановкой, очень медленно изложил просьбу-поручение. Я должен доставить в Москву и передать для распространения все труды Льва Троцкого в нескольких экземплярах. Это будет очень важно для определения пути нашей страны в новых условиях. Он указал мне на довольно большой ящик, стоявший в углу комнаты. Я долго не мог найти подходящих слов. Не мог я найти и подходящих мыслей. Я пребывал в мире чувств и ощущений. Передо мной сидел старый человек, отдавший жизнь учению, пришедшему из моей страны, и теперь всей душой желающий научить нас этому учению
А мы в это самое время мучительно пытаемся освободиться от всех вариантов этого учения. И вдобавок в эти годы само имя Троцкого все еще было пугалом пострашнее фашизма.
Никак не складывалась моя миссия порученца в тот день. Ни в ту, ни в другую сторону. Я отказался. Я извинился, я запутался в словах в поисках объяснений, я устал от английского языка, остатки которого покинули меня, я про себя обозвал себя трусом, при этом я прекрасно понимал, что мои отношения с человеком из посольства могут иметь продолжение, и в этом случае ящик на границе привлечет ненужное внимание, я не хотел становиться пропагандистом идей Троцкого, но я испытывал восторженную благодарность к этим людям... в голове стоял туман, губы больше не разлеплялись. Я отказался...
Гости разошлись только к полуночи. Итальянский журналист и я остались ночевать, чтобы утром прямо отсюда ехать в аэропорт. В час ночи Ванесса еще убиралась. А потом (совсем по-московски) позвала нас в кухню выпить еще по рюмке и закусить яичницей с колбасой. Только вот дальше случилась совсем не московская сцена.
Поговорили о прошедшем вечере. Поздравили друг друга с окончанием. И Ванесса предложила... спеть «Интернационал» на трех языках. Мы запели. Вернее, запели они, а я с трудом разжимал губы, вполголоса произносил слова, стараясь уверить себя в реальности происходящего.
В 6.30 утра мы уже катили вместе на машине к аэропорту Хитроу.
Ванесса была за рулем. Мы сошли, а она поехала дальше — в Манчестер, где у нее в этот вечер была премьера пьесы Ибсена, и она играла в ней главную роль. Потом мне рассказывали, что премьера прошла блестяще. Спектакль этот с ее участием шел в Ашлии и в других странах с огромным успехом.
Вспоминала ли она о нем в эти два дня ее бурной политической затеи? Во всяком случае, только при прощании возле аэропорта она впервые о нем заговорила.
Что же эго за фантастическое создание — Ванесса Редгрейв?! Одна из самых высокооплачиваемых актрис мира, которая живет в весьма скромной квартире и сама жарит ночью яичницу гостям. Мать семейства, которая все свои гонорары подчиняет интересам партии. Борец за чужие права, смело вступающаяся за обиженных в самых разных уголках мира. Безоглядная восторженная помощница главного троцкиста Англии, а после смерти Джерри Хили сама возглавившая партию. Великая актриса, которая одинаково убедительна на экране и на сцене, в Ибсене и в Шекспире, в Теннесси Уильямсе и в Борисе Васильеве, блистательно превращающаяся в царицу Египта, и в старую одесситку, и в крестную мать мафии. Кто она? Почему эта англичанка так взволнована, когда она говорит о жизни и ужасной гибели российского трибуна и изгнанника? Статьи Троцкого и убийство Троцкого для нее не страницы прошлого, а сегодняшний импульс и боль. Внутреннее напряжение достигает кульминации, к глазам подступают слезы — я сам это видел во время ее доклада на международной конференции... В конце-то концов, «что ей Гекуба?»... И однако...
Могу только предполагать и осмелюсь свое предположение высказать, потому что волнует меня феномен этой божественно одаренной актрисы. Превыше всех чувств (мне кажется) в ней развито чувство сострадания. Трагическая судьба Льва Давидовича — взлет, смелость, колоссальное влияние, травля, изгнание, преследование, жизнь в осаде, покушения, предательство, подлое убийство — вот источник ее многолетнего сострадания и деятельного поклонения. Страдание — прошлое и настоящее — вызывает ее мгновенную реакцию и побуждает к действию. Мир переполнен страданием, и стоны слышаться из всех углов. Ванесса кидается на помощь. Для стороннего наблюдателя ее порывы могут казаться проявлением непоследовательности: она поддерживает евреев, страдающих от антисемитизма и в России, и в Штатах, а потом спешит на помощь палестинцам, права которых ущемлены Израилем. В одиночку затевает и осуществляет международные конференции со сбором средств в пользу беженцев в разных странах, организует митинги, гигантские благотворительные концерты звезд. Сколько же, помилуй, Господи, у нее возможностей убежать с этими звездами под ручку в мир балов и цветных обложек, сколько способов на уровне элиты НЕ ЗНАТЬ, что вокруг горчит людское неблагополучие! Как уютно могла бы она баюкать собственный талант, вкушая рай всех видов комфорта! Чего надо ей, этой рослой леди?
Политик от сердца. Жертвование деньгами, удобствами, временем, силами. Она спит по три-четыре часа в сутки. Она объявляет свой концерт и при огромной толпе зрителей превращает его в митинг. Она митингует и вдруг среди речей играет отрывки из спектаклей и целые пьесы. Она невероятно рискует... она безоглядна... и в этой безоглядности победа! Талант ее не иссякает. Особым образом относится она к заложенному в ней дару Божьему. Он для нее не сокровище и не товар... а инструмент, которым осуществляет она желаемое ее душой.
Не смею вторгаться в ее внутренний мир, тем более ставить под сомнение ее убеждения, могу только предположить. Троцкий для нее в большей степени избранный объект религиозного поклонения, чем вождь-идеолог. Для таких атеистов, как она, христианская заповедь деятельной любви к ближнему значит гораздо больше, чем для многих осеняющих себя крестами и еженедельно стоящих на церковных службах.
