В Москве министерство прислало нам сорок две текстовые и смысловые поправки по пьесе. «Убрать все аллюзии. Изъять все слова и выражения, употребляющиеся в советском лексиконе». Мы сидели с Ибрагимбековым и меняли текст.
Мы репетировали перемененные сцены. Артисты были терпеливы и понятливы. Изменников и перебежчиков не нашлось. Декабрь! Надвигался юбилейный декабрь. В ноябре мы решили дать наконец настоящую премьеру с афишей и всякой рекламой. Снова на широкой сцене Театра Моссовета построили цирковую арену. Натянули мрачное полотнище с огромной тенью конной статуи основателя выдуманного калифорнийского государства. Прошли генеральные репетиции. Премьеру назначили на 12 ноября.
10 ноября по радио заиграла траурная музыка и было сообщено о кончине Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Траур в стране, естественно, скорректировал репертуар всех театров. А уж мы-то с нашими «Похоронами в Калифорнии» стали совсем не к месту и не ко времени. Премьеру отложили до декабря.
Хорошо помню это смутное время. Мы не понимали еще, что кончается целая эпоха, что социализм не только прогнил, но треснул у нас под ногами.
Вспыхивает в памяти яркая картинка. Марк Розовский предложил сделать спектакль о Мейерхольде. Он — Марк — напишет пьесу, я сыграю Всеволода Эмильевича, а поставит представление Юрий Любимов. И будет все это в зале Чайковского — на месте, где Мейерхольд начинал строить театр своей мечты. Мы начали предварительные обсуждения. И вот я поехал на Таганку к Любимову для переговоров. В этот день было объявлено, что вместо умершего Брежнева Генсеком избран Ю. В. Андропов. Я открыл дверь в кабинет Любимова... и ахнул: стол, стулья, стены, кажется, даже потолок были покрыты ворохами сегодняшних газет с большими портретами Андропова. Любимов был возбужден и громогласен. Он потрясал газетой. Он кричал, что «вот теперь-то!», что «наконец может начаться осмысленное время!», что «в первый раз принято правильное решение!». Андропов и его ведомство несколько раз в прошлом спасали Любимова и его театр от разгрома, и вот теперь Мастер торжествовал и надеялся — «Вот теперь-то! Вот теперь-то!» Боже, как наивны мы были!
4 декабря была премьера «Калифорнии». Помню, что было большое стечение народа. Помню, что был Булат Окуджава, был Илья Кабаков. Было бурно. Хотя, признаюсь, мой спектакль, изначально излишне формальный и лишенный цельности, а теперь еще с десятками заплат, у меня у самого вызывал чувство неудовлетворенности. И все-таки... все-таки были долгие аплодисменты, было шампанское и всенощное сидение за столами всей труппой.
Музыканты дали зачин «цыганочки», прелестная Люда Дребнева вышла на середину, развела руки, прикрыла глаза, топнула ногой... и... (только не смейтесь — это неделикатно!) и сломала ногу. Это ж надо было ТАК топнуть!
Утро было невеселое. Люда — исполнительница роли Китти — оказалась в больнице на операционном столе. А у меня поднялась температура почти до 39, и был поставлен диагноз — воспаление легких.
Я в от чаянии звонил директору Льву Федоровичу Лосеву: «Что делать? Где выход?» Лев Федорович был более чем опытным руководителем — он умел предвидеть и чувствовать направление ветра
— А знаете, — сказал он задумчиво. — Может, это и неплохо? Лежите спокойно, поправляйтесь. И Люда пусть отлежится, и нога ее поправится.
— Но это же минимум месяц! — трепыхался я. — А юбилей СССР?!
— А юбилей пусть идет. Понимаете, я не уверен, что нас поймут. Там все равно аллюзии торчат Реакция руководства неоднозначная. Так что и Люда, и воспаление — это все, может быть, даже и к счастью.
В январе официально запретили три московских спектакля — «Бориса Годунова» на Таганке у Любимова, «Самоубийцу» в Театре Сатиры у Плучека и «Похороны в Калифорнии» в Театре Моссовета.
Шел 83-й год, потом 84-й. Была нервная нескучная жизнь со множеством забот, с затеями, попытками, крушениями, иногда и с успехами. Но «Калифорния» оставалась занозой в сознании. Самым мужественным и самым верным оказался Георгий Степанович Жженов. Периодически мы ходили с ним по начальственным кабинетам — объясняли, убеждали: это не про нас, мы же показываем ТО-ТА-ЛИ-ТАРНОЕ общество, у нас же с вами НЕ тоталитарное общество, ну, почему же вы принимаете это на свой счет? А нам отвечали: «Да ладно, вы же сами всё понимаете. Я бы и не против, но... вы же знаете... Вот переговорите с тем-то и тем-то, и если они, то тогда я, хотя, если честно... — (Ну, конечно, конечно, только честно!), — если честно, то... бросьте вы это дело! Забудьте! Вам же легче будет».
Лев Федорович вызвал к себе. Он был черен.
— Большая неприятность, — сказал он. — Вы, Сергей Юрьевич, оказывается, исполняете в спектакле еврейский гимн?!
— Как? Где? Почему?
— Вот и я не знаю почему. Но мне позвонили из горкома и сказали, что у вас еврейский гимн.
(Видимо, я тоже стал чернеть лицом, и голова начала болеть.)
— Это псалом., спиричуэл... это негритянская христианская музыка .. Это же Луи Армстронг поет... «Let my people go!» — «Отпусти мой народ!»
— Но там в начале слово «МОЗЕС»!
— Ну?
— Вот мне из горкома и позвонили, что Мозес — это Моисеи!
Мы добились! Представляете, мы с Георгием Степановичем добились!
«Наверху» предложили еще раз показать прогон спектакля. Мы постарели на два года. Откровенно говоря, нам самим уже ничего не хотелось. Но разрешили! Надо собирать людей... декорации. Тут выяснилось, что декорации исчезли. Кто-то приказал полотнища утилизировать, железо пустить на другие нужды. Кто? Да уже и не вспомнить кто. Кто-то!
Я пытался шуметь, качать права. И что-то зашевелилось. Наметили срок премьеры.
За месяц до назначенного срока умер Ю. В Андропов. Снова были государственные похороны и траур в стране. И опять лезли с нашими «Похоронами в Калифорнии».
«Да вы нарочно, что ли? — плачущим голосом сказал мне начальник Управления культуры.— Забудьте навсегда! Занимайтесь чем-нибудь другим! Года два надо будет переждать — сейчас вашу кандидатуру не поддержат. А потом опять сможете что-нибудь поставить».
Я ждал не два года, а гораздо больше. Никто уже ничего не запрещал — началась перестройка. Ставь что хочешь! А вот почему-то не ставил.
Не тянуло!
«Образованные на сцену лезут, из чиновников, из университетов. Совсем житья не стало», — жаловался Аркашка Счастливцев в пьесе Островского «Лес». Как в воду глядел Аркашка! Сто лет спустя полезли. Отовсюду. Больше всего (почему-то) из юристов нo также из философов, из геологов, из медиков, из военных... А вот актер из астрономов был всего один — Миша Данилов. Не шучу, правда — Миша перебежал в Театральный институт с матмеха, с отделения астрономии.
Миша фигуру имел плотную, или, как говорят, корпулентную, пожалуй даже, скорее пузатую. Лицо имел широкое. Все Даниловы — и жена Лора, и дочь Катя они такие... объемные. Общее прозвище, знаете, какое у них? «Слоны»! Понятно? Да что я вам рассказываю, вы же сами знаете Мишу! Один фильм назову, и сразу вспомните — «На всю оставшуюся жизнь» по роману Веры Пановой «Спутники». Он там доктора Супругова играл — неприятный такой тип с саквояжиком, а потом оказалось — и доктор настоящий, и человек превосходный.
