Эстонии начались трудности с постоялыми дворами — их было мало, чтобы вместить всех путников, и несколько ночей путешественницы вынуждены были ночевать в экипажах, — это вызвало у Ирины бурный протест.
— Нужно было ехать по другой дороге! — причитала она, обиженно кривя губы.
— Cherie, — пыталась урезонить ее Мари, виновато поглядывая на молчащую Докки. — Других дорог нет. Вернее, есть, но неизвестно, что они собой представляют и оттого могут значительно удлинить нам путь…
— Что ж, теперь нам все время ночевать на улице?! — возмущалась Ирина, жалуясь, как неудобно и жестко спать в карете, как у нее все из-за того болит, как…
— Доченька, — оправдывалась Мари, — это временно. Если — не дай бог! — нам опять придется спать в экипаже, я подстелю тебе свою перину…
Постоянные препирания дочери с матерью начали раздражать Докки, как и одни и те же разговоры — по десятому или двадцатому кругу — об офицерах, нарядах, балах и перспективах на замужество. Она с беспокойством, если не паникой думала о предстоящих днях, а они еще не преодолели и трети пути, которые ей придется провести в одном экипаже с капризной Ириной и во всем ей потакающей Мари.
От Дерпта до Риги шли сплошные дожди, дороги развезло, колеса экипажей увязали уже не в глине, но в тяжелом песке, что весьма затрудняло продвижение вперед. Путешествие, в которое с таким воодушевлением отправились Мари с дочерью, а Докки — пусть с меньшим пылом, но с любопытством, становилось все более утомительным и затяжным. Разве что им уже не приходилось ночевать в каретах благодаря увеличившемуся количеству станций, где можно было устроиться с относительным комфортом. После Риги погода наладилась, ехать стало легче, да и спутницы Докки, изнуренные поездкой, больше молчали да подремывали.
Через две недели со дня выезда из Петербурга путешественницы оказались в Ковно, где в гостинице неожиданно столкнулись с той самой Аннет Жадовой, с двумя дочерьми направлявшейся в Вильну к мужу.
— Это же надо было на нее наткнуться, — зашипела кузина, едва завидев тощую фигуру означенной дамы, на плохом немецком языке пытавшейся объясниться с гостиничным лакеем. — Не желаю иметь с ней ничего общего!
Но Жадова их заметила и по всему обрадовалась появлению петербургских знакомых.
— Вы тоже в Вильну? — спросила она и принялась жаловаться на неудобства дороги, на мужа, который не позаботился о лошадях для своей семьи, на нерасторопность прислуги в гостинице.
— Не могу добиться, чтобы нам проветрили простыни, — говорила она. — Печь дымит, еда отвратительная!
Докки и Мари, избавленные от многих подобных проблем заботами неутомимого Афанасьича, выразили ей сочувствие. Мари, правда, не преминула заявить, что они-то сами путешествуют со своими постелями, а слуги заботятся обо всех мелочах, способных сгладить тяготы поездки, и даже упомянула о личном поваре баронессы.
— Средства, конечно, помогают преодолеть многие затруднения, — заметила Жадова, бросив косой взгляд на баронессу, о большом состоянии которой была наслышана. — Но никакие деньги не помогут достать комнату на постоялом дворе, ежели нет свободных.
— У нас не возникало такой проблемы, — похвасталась Мари, не посчитав нужным упомянуть о ночевках в каретах. Ей нравилось изводить Жадову, памятуя о ссоре из-за полковника Швайгена.
— Я не хотела уезжать из Петербурга, — Жадова решила не замечать ехидных реплик Мари и обратилась к Докки. — Муж настоял, и нам с дочерьми пришлось пускаться в этот утомительный путь, хотя я не вижу никакой необходимости в нашем присутствии в Вильне. Туда съехались охотницы за женихами и дамы, желающие развлечься с офицерами. Боюсь, общество весьма неподходящее для меня и моих девочек.
— Только подумай, какая лицемерка! — негодовала Мари, едва они вошли в свои комнаты, после того как договорились с Жадовой отужинать вместе в гостиничной зале. — Общество для нее неподходящее! Да в Вильне собрался весь высший свет, куда ей и носа не сунуть — с ее-то знакомствами! Средств у нее нет, приданое дочерей — какие-то жалкие гроши. Все знают, ее муж как раз не хотел, чтобы она приезжала, но Жадова все равно потащила своих кислых девиц в Вильну, чтобы найти им хоть каких женихов. И при этом смеет говорить об охотницах!
Докки только кивала, хотя сама тоже была задета словами Аннет о дамах, желающих развлечься с офицерами. Она впервые задумалась о том, что ее появление в Вильне со стороны может быть расценено как стремление молодой вдовы закрутить романы с военными, многие из которых с удовольствием вступили бы в необременительную, не требующую никаких обязательств связь на короткое время, в данном случае — до начала ожидаемой войны или новой передислокации войск. В Петербурге репутация Докки, как и прозвище Ледяная Баронесса в какой-то степени оберегали ее от назойливых поклонников. В Вильне же, где обитало множество соскучившихся без женского общества офицеров, ее появление могло выглядеть двусмысленным в глазах охотников за доступной добычей.
— Мы не будем ни с кем ее знакомить, — тем временем рассуждала Мари, сама рассчитывающая только на связи Докки. — Пусть пристраивает своих дочерей сама, без нашей помощи. Она небось теперь будет набиваться нам в друзья, чтобы попасть хоть на какие балы и вечера, но нам ее компания не подходит!
Решив таким образом судьбу Жадовой, Мари ушла переодеваться, и вскоре дамы устроились в отдельном кабинете общей залы и приступили к ужину, который оказался вполне съедобным.
Барышни обсуждали предстоящие увеселения, знакомых молодых людей и последние веяния моды. Жадова, вдруг подзабыв об осуждении охотниц за женихами, завела с Мари крайне интересный разговор о перспективных кавалерах, находящихся в Вильне, демонстрируя изрядные познания в чинах и состояниях холостых офицеров.
Докки, устав от бесконечных перечислений фамилий и отличий, не спеша ела, задумчиво разглядывая большой темноватый гостиничный зал с низким потолком и кабинетами вдоль стен, разделенными тонкими дощатыми перегородками. В одном из них сидела какая-то большая шумная семья, да в дальнем углу расположилась веселая компания офицеров. Они закончили ужин и теперь допивали вино из бутылок, в изобилии расставленных на столе, и флиртовали со служанкой — крупной рябой девушкой. Та визгливо смеялась их шуткам и не противилась, когда они будто невзначай похлопывали ее по широкой спине и крутым бокам.
В залу вошло еще несколько военных. Один из них привлек внимание вдруг встрепенувшихся дам. Барышни ахнули, Жадова вытянула шею, а Мари всплеснула руками и воскликнула:
— О, да это барон Швайген! Monsieur le baron! Полковник Швайген! — позвала она офицера, который поначалу с недоумением посмотрел в их сторону, но, признав знакомых, отделился от товарищей и с улыбкой подошел к оживившимся дамам.
Докки не была с ним знакома, поэтому с любопытством разглядывала офицера, чья мазурка с Ириной вызвала столько осложнений между Мари и Жадовой.
Барону на вид казалось лет двадцать восемь, у него были приятные манеры, открытое лицо и веселые глаза. Он выказал вежливую радость по поводу нечаянной встречи, казалось, охотно принял приглашение присесть и сообщил, что навещал дядю, полк которого стоит неподалеку от Ковно, а теперь направляется обратно в свою дивизию, расквартированную под Вильной.
Барышни, воодушевленные присутствием офицера, забросали его вопросами об увеселениях в Вильне и об обществе, которое там собралось.
— Вы встретите много знакомых по Петербургу, — сказал Швайген. — В Вильну съехались и окрестные польские шляхтичи с семьями, так что народу в городе предостаточно. Проходят смотры войск, парады, дается множество обедов и балов. Скоро, я слышал, состоится бал, на котором обещался быть государь.
— О! — удрученно воскликнула Ирина. — Мы, наверное, не получим приглашений, потому что никто не знает, что мы едем в Вильну! — она со слезами на глазах посмотрела на Мари и простонала:
