свой статус. Чтение слезного романа стало в «хорошем обществе» считаться проявлением дурного тона, как хлюпанье носом в церкви или в театре.
В конце XVIII — начале XIX века отношение к чувствительности было полярным. Поколение «Бури и натиска», состоявшее из очень молодых людей, недавних подростков, последовательно демонстрировало слезливость без границ и без меры. Иногда слезы скрывали под маской смеха и добровольно уходили из жизни, протестуя таким радикальным образом против мелкобуржуазной ограниченности общества.
Понемногу слезы утихали, всхлипывания делались тише. Граница между личным и общественным делалась все более четкой. В свете утвердился режим экономии телесных средств, он перевернул прежние правила выражения чувств. Теперь чувства скрывали. Даже самые чувствительные люди камуфлировали страдания, и глубочайшее горе переживалось без слез. Вместо демонстративной ранимости статус в обществе получило умение держать себя в руках. Тегнер рассказывал о том, как хотел плакать, но не мог, боясь проявить недостойную мужчины слабость. Но его смех и взрывы эмоций, необузданная потребность в сексе и пище свидетельствуют о глубоком внутреннем конфликте и переходят в мучительную меланхолию.
Во второй половине XIX века отношение к слезам становится все более негативным — «плачут только женщины и слабаки». Мужчина, не уронив своего достоинства, может позволить себе слезы только как проявление скорби. Похороны — единственная ситуация, где мужчины могли дать выход чувствам. И то с оглядкой. В 1825 году Аттербум рассказывал о похоронах 15-летнего мальчика, во время которых отец рыдал так безудержно, что заставил присутствующих прослезиться29. Всего несколько десятилетий спустя подобные ситуации превратятся в анахронизм. Яркая демонстрация чувств, всхлипы, плач и громкое сморкание стали считаться дурным тоном. Мужчины могли выразить свою чувствительность, роняя скупую слезу, женщинам тоже следовало знать меру — слезы в три ручья воспринимались как недостойная слабость. Переход к новым ценностям совершился незаметно, однако изменение было радикальным. Произошла кодификация, слезы окончательно признали «немужским делом» и начали иронизировать над теми, кто плачет от банальностей и клише. Публику, проливающую слезы над мелодрамой, элита презирала и считала вульгарной. Слезы прятали от чужих глаз и давали им волю наедине с собой в комнатах с запертыми дверями и наглухо задернутыми занавесками.
Сенситивность, таким образом, заговорила другим языком.
Плач объявили уделом женщин, а также больных и аутсайдеров. Слезы все чаще стали описывать как результат нервного приступа или срыва, эмоциональной вспышки или боли. Рыдания рвутся наружу, тело сотрясается от судорожных всхлипов. Затем наступают мрачное уныние и опустошенность. Происшедшее напоминает природную катастрофу, ураган, после которого остается лишь глухая, безжизненная тишина. Бурный выплеск эмоций свидетельствует о том, что чувства вышли из-под контроля.
В качестве болезненного симптома слезы также считались уделом женщин. И если у мужчин они могли служить доказательством глубины и искренности чувств, то у женщин — демонстрировали поверхностность и склонность к драматизации. Умение проливать притворные слезы приписывалось исключительно женщинам, поскольку они якобы легко принимаются плакать и быстро успокаиваются. Нередко, однако, женские слезы переходят в истерику. По мнению Шарко25, слезы являются четвертой и последней стадией истерического приступа.
Женские слезы не имели классовых границ. Говорили, что женщины плачут где и когда угодно: от счастья и от горя, от разочарования, при рождении ребенка и на свадьбе, над убитой птицей, над пролитым молоком и при звуках шубертовской сонаты. «Женщинам поплакать — все равно, что поболтать»30. У Эммы Бовари слезы были всегда наготове. Она плачет, когда расстроена или сердита, плачет над соответствующими романными атрибутами: лунным светом, красотой природы и поэзии. Она плачет от собственной экзальтированности и от неумения мужчины восхищаться ею так, чтобы ее глаза увлажнились слезой умиления. (Когда Родольф пишет мадам Бовари прощальное письмо, он понимает: Эмма ждет от него слез и, обмакнув палец в стакан с водой, он роняет каплю на письмо.) Чувствительность Эммы представлялась современникам неприличной. Если в XVIII веке слезы, пролитые над романом, показывали способность человека к сопереживанию, в XIX веке они являются свидетельством морального падения.
Установление в XIX веке четких границ между частным и общественным, с одной стороны, мужчиной и женщиной, с другой, явилось поворотным пунктом в истории слез. Когда выдержка и самоконтроль стали стержнем, на котором держится современная личность, слезливая сентиментальность сделалась обременительной, а слезы начали вызывать раздражение. Сильные чувства не освобождали личность, а, напротив, выводили ее из равновесия. Приступы слез у мужчин воспринимались как проигрыш или унижение. Отступить от принципа сдержанности и дать волю слезам — значило сравниться с женщинами, детьми, признать себя «тряпкой». Даже женщины, хотя за ними сохранилось право плакать, уже не могли, как раньше, проявлять таким образом благородство натуры. Женскую чувствительность теперь тоже приходилось скрывать, причем желательно в темной комнате с приспущенными занавесками и наглухо запертыми дверьми.
Несмотря на женские коннотации, сказать, что сенситивность имеет женское лицо и тело, никак нельзя. Феминистки считают, что мужчина украл это качество у женщины. По их мнению, чувствительность свойственна женщинам от природы, и сенситивность как социальный код не добавляет ничего нового к их образу. У женщин сенситивность существует на уровне инстинктов, а мужчины сознательно и целенаправленно имитируют ее.
Джулиана Скьезари утверждает, что среди различных мифов о мужской чувствительности основными являются два: о меланхолическом гении и об искренних и благородных мужских слезах. Мужчина присвоил «высокую» чувствительность и тем самым возвысился, женщина в то же время опустилась на уровень тривиальных чувств. «Сенситивный человек — чаще всего мужчина, и у этого образа нет соответствия среди представителей слабой половины человечества», — пишет Патриция Мейер Спэкс. «Культ чувствительности вращается вокруг качеств, которые приписывают женщинам, но которые, в действительности, им не присущи»31.
Исследователи отмечают, что принятые в то время формы выражения чувств позволяли женщине выбрать для себя определенный образ. В светском салоне женщина была' актрисой. Есть множество примеров из истории, свидетельствующих о том, насколько тщательно был продуман язык чувств: малейшие телодвижения могли иметь значение для коммуникации. Было известно, как следует слушать и как — исполнять романс, принимать волнующую новость, жестикулировать и толковать жесты собеседника. Вот рассказ Магдалены Сильверстольпе* об одном из приемов, устроенных в 1810 году в Упсале с приглашением таких известных литераторов, как Аттербум и Гейер**. Один из гостей читает вслух, Гейер, сидя в кресле, слушает и что-то рисует на листе бумаги. Магдалена Сильверстольпе встает за его спиной и разглядывает рисунок. Из ее глаз катятся слезы и падают на бумагу. «Он резко обернулся и увидел, что я плачу». В этот момент он «впервые заметил меня по-настоящему»32.
Для женщины из буржуазной семьи главное — дом, а не светское общество. В XIX веке мир женщины постепенно сужается. Но и дома она находится под прицелом множества глаз33. Особенно это касается незамужней девушки, которая вынуждена всюду и во всем демонстрировать хрупкость и женственность. Это один из парадоксов буржуазной культуры, требовавшей, чтобы женщина обучалась хрупкости и маркировала ее в соответствующих ситуациях при помощи целого арсенала приемов. Проблема состояла в том, что человек имел возможность оценивать себя только через взгляды и отношение окружающих. И Мэри Уол-стонкрафт26, и Джейн Остин резко критиковали утрированную сенситивность общества, ограничивающего развитие интеллекта женщины и превращающего ее в чувствительную кокетку. Здесь скрывается еще один парадокс. Чувствительность, которая считалась у незамужней женщины достоинством и притягивала к ней мужчин, после заключения брака превращалась в недостаток и источник раздражения. Женской ранимостью и хрупкостью сначала пользовались, потом выбрасывали на помойку, пишет Энн Бермингем34. А мужские дневники и письма того времени пестрят жалобами на плаксивость, капризность и чувствительность жен.
Таким образом, с гендерной точки зрения сенситивность представляет собой интересный андрогинный
