феномен с размытыми границами мужского и женского начала, что, однако, не исключает существования особой, фаллической, сенситив-ности. И если в XVIII веке границы полов еще не были четко обозначены (например, женский оргазм считался необходимым условием оплодотворения), то в XIX веке происходит постепенное разграничение гендерных ролей и появляются стереотипы: томные девушки, истеричные вдовы, ностальгирующие солдаты, меланхолические мыслители и хладнокровные карьеристы35.
Мужчины и женщины по-разному относились к чувствительности. Женщины видели в ней основу своего существа, мужчины — лишь одно из многих качеств, необходимых для различных целей социального общения. К месту использованная чувствительность подчеркивала мужественность человека и уровень его социальной компетентности, повышала эффективность коммуникации. Особенно важную роль она играла там, где устанавливались личные, деловые и профессиональные контакты — в банке, в клубе, в ученом сообществе, на водах и на курортах, й также в салонах, в семейной жизни и во время флирта.
Но возникает целый ряд противоречий. Джеймс Босуэлл*, например, рассказал в своих мемуарах не только о борьбе Сэмюэла Джонсона против норм и кодов сенситивности, но и о своих Собственных страданиях. В его дневниках подробно описаны случаи, когда он попадал впросак и, подобно Джонсону, мечтал оказаться там, где не действуют правила цивилизованного общества. Иногда он даже специально дразнил свет, играя роль «мерзавца» (blackguard): свински напивался, орал, общался с «отбросами» — пьяницами, ворами, сутенерами, шлюхами и маньяками. В такой роли он чувствовал себя «настоящим мужчиной» и тем компенсировал вынужденную утонченность официального образа, который ему навязывало общество и который пугал его своим женоподобием36.
Экономическое развитие общества изменило жизнь семьи и женщины. Сенситивная культура стала культурой потребления, и по мере того как укреплялся капитализм, развивался особый потребительский менталитет. Утонченность теперь подразумевала (см. «Госпожу Бовари») желание обладать тонкой, как лепесток, чашкой из настоящего мейсенского фарфора, фиалкового цвета тканью на платье, нежными и мягкими шагреневыми перчатками. Роль женщины все больше ограничивалась потреблением, стремление обладать вещью было катализатором чувства.
С гендерным вопросом царила полная неразбериха. Мужчины культивировали в себе женские качества и становились женоподобными, чтобы больше походить на мужчин. Долго так продолжаться не могло. На помощь пришла наука и занялась феминизацией нервной системы одновременно с маскулинизацией тела. Нервы должны быть мягкими, мышцы — твердыми. Нервам женщин приписывали большую восприимчивость и возбудимость, так называемую внешнюю сенситивность. Это представление просуществовало на протяжении почти всего XIX столетия, оно отражено в самых разных медицинских, литературных и популярных жанрах и даже встречается в трудах Шарко и Фрейда. Непонятность, непредсказуемость и неоднозначность поведения женщины стали притчей во языцех. Вопрос об искренности и истинности чувств неминуемо затрагивал формы их проявления. И если скупая мужская слеза априори считалась искренней, то женские слезы постоянно находились под подозрением. Будучи хорошими актрисами, женщины, по общепринятому мнению, плачут, чтобы скрыть грех, не отвечать на обвинения или просто не делать того, что им не хочется.
Двойственность отношения к женской сенситивности проявлялась повсеместно. Затуманившиеся слезами глаза придавали женщине неизъяснимую притягательность. Мягкость и нежность привлекали больше, чем фривольная легкость поведения. Одновременно мифы о сенситивности рождали все новые фантазии о женской доступности. Считалось, что даже когда губы (и добродетель) говорят: «Нет», сердце женщины отвечает: «Да». В отношениях между полами культивировался своего рода эротический язык слез. В романах XIX века, например у Стендаля, толкование женских слез становится частью искусства соблазнения: о чем говорит быстрый поворот головы и попытка скрыть слезы, почему увлажнились или покраснели глаза, какое символическое значение имеет носовой платок из мягкого батиста? Как себя вести, если девушка позволила стереть слезу с ее прекрасной щеки? «Слезы, — писал Йэн Миллер, — единственный вид выделений организма, который не вызывает брезгливости»37.
Снситивная личность в XIX веке подвергается процессу феминизации, покрываясь налетом будничности или сентиментальности, но остаются профессиональные сферы, в которых чувствительный мужчина сохраняет свою мужскую идентичность. Это искусство, наука и, в частности, узкая сфера изобретательства. Яркими примерами тому служат Альфред Нобель и Рудольф Ди-Зель. Нервная восприимчивость, таким образом, ассоциируется € интеллектуальным творчеством (и далее — со всеми видами Творчества).
Данный тип во многом напоминает классического меланхолика, который в глазах общества тоже имел высокий интеллектуальный статус. В истории меланхолии мыслителей всегда считали легко ранимыми и уязвимыми людьми. Высокое потребление умственной (не физической!) энергии истощает личность.
Мужчины-интеллектуалы нередко подтверждали этот вывод, демонстрируя обществу гиперсенситивное немощное тело, как у героев романа Пруста, Томаса Манна, Генри Джеймса или Райнера Марии Рильке.
Связь между интеллектом и различными формами телесной рафинированности находит выражение также в аскетической традиции и особенно в ее меланхолическом проявлении — акедии. Свидетельством высокого интеллектуального статуса могли быть педантичная самодисциплина (Кант), всепожирающий внутренний огонь и употребление наркотиков (Фрейд), психическое выгорание (Макс Вебер) или ипохондрия (Нобель). Сенситивность проявлялась в форме чувствительности к запахам, ощущениям, касалась работы, еды, сна или любой другойы сферы жизни человека. Иногда она словно бы в точности копировала меланхолическую ипохондрию, демонстрируя обостренность восприятия и нетерпимость к окружающему миру. Популярная медицина выделила следующие симптомы сенситивности: головная боль, ощущение тяжести в груди, бессонница, нехватка воздуха, подавленность и бесцельная суетливость. Считалось, что сенситивный человек воплощает в себе основные устремления современной цивилизации и ее уязвимость, причем последняя, если ее не ограничивать и не контролировать, может перерасти в болезнь.
Так родилась одна из центральных идей современности: боль, выраженная через тело, весомее, чем боль душевная. Нервам приписали новую функцию, и они стали отвечать не только за чувства, но и за психосоматику.
На практике телесная чувствительность имела большие преимущества. Она давала право на уход от мира, маркировала вознесение в высшие духовные сферы и создавала условия для внутренней концентрации. Кроме того, ею можно было объяснить любые отклонения от общепринятых норм, нежелание быть как все.
Классический пример — Чарльз Дарвин. Говорят, он был слаб здоровьем и страдал от целого «букета» душевных и физических немощей38. Кроме хронических заболеваний, его мучила «постоянная усталость, прежде всего от разговоров и общения». Эти слова он написал в 34 года. Разница между тем Дарвиным, который в 20-летнем возрасте ступил на палубу «Бигля», и больным, уставшим человеком, роль которого он выбрал для себя десять лет спустя, была огромна.
Многие из биографов Дарвина объясняли его чувствительность реакцией на собственное эволюционное учение и страхом за последствия, которые оно могло иметь для религии. Психоаналитики предложили целый список различных объяснений, начиная от эдипова комплекса и скрытого бунта против отца до садомазохистских наклонностей. Но гиперчувствительность Дарвина можно рассматривать иначе — как ресурс и очень удачную форму защиты. Чувствительность пищеварительной системы освобождала его от многочисленных званых обедов («Я устал от интеллектуальных нагрузок и не могу обедать вне дома»). Плохое самочувствие позволяет ему сократить разъезды й утомительные передвижения («Любое отклонение от привычного графика лишает меня сил, каждый приезд в Лондон выби-Ьает из колеи»). Смертельная усталость, сковывающая его после дёсятиминутной лекции, ограждает от множества назойливых приглашений. Внезапные приступы дурноты, накатывающие на Дарвина во время разговоров с коллегами — Эрнстом Геккелем, Томасом Генри Хаксли и Чарлзом Лайелом*, позволяют ему избегать бурных научных дискуссий. «Нездоровье... спасало меня от неприятностей социальной и светской жизни», — лаконично Замечает сам Дарвин.
Фридрих Ницше тоже любил демонстрировать свою чувствительность. Она распространялась на все
