лодырей, сеющих по две десятины?
— Нет, кто сеет меньше трех десятин, взносами вообще нельзя облагать. Им бы семьи свои прокормить да на посев семян наскрести. Что свыше трех, то и облагать. А у кого под двадцать десятин пашни, то наверняка он их с помощью всей деревни обрабатывал. И хлеб, значит, не только его, но и общественный. Вот для общества и пожертвовать надо.
Собрание проголосовало за предложение представителя района. Но Баранов не сдавался и задал Кравченко провокационный вопрос:
— Товарищ агитатор, правда ли, что в социализме, который вы собираетесь строить, все из одного котла станут есть и женки для всех будут общие?
Население Редути большей частью было из старообрядцев, и расчет Баранова был прост: сбить Григория с толку, воспользовавшись его неопытностью, опорочить новый строй, а того и гляди решение о самообложении смазать. Баранов ехидно улыбался. Людей много. Все напряженно ожидали.
— А мы, гражданин Баранов, не раз слышали такие вопросы, — наступательно начал Григорий. — Их задавали еще в гражданскую войну именно те, кому не по душе Советская власть. Сейчас их задает тот, кто против борьбы народа за перестройку всей жизни на основе коллективизации. Вот и придумывают кулаки всякую ересь про социализм и про новую жизнь. Да и вам, гражданин Баранов, видимо, нравятся такие басни!
Когда беседа закончилась и Григорий ушел с председателем в сельсовет, Шмакова окружили односельчане, родом он был из Редути, и наперебой спрашивали:
— Кем работает этот товарищ?
— Пока он учится, но уже заместитель секретаря райкома комсомола на общественных началах.
— Толковый парень! Большой из него человек будет!
Разъяснять политику партии по кооперированию сельского хозяйства в район приехал представитель Уральского обкома партии товарищ Линьков. Ходил он по станице в длинной кавалерийской шинели, шапке-кубанке, отороченной серым барашком. Смело заходил в дома, подолгу беседовал, уяснял, как люди понимают идея коллективизации, что думают, что говорят. Два дня провел в сельхозартели «Коминтерн», созданной на базе коммун «Восточное сияние» и «Якорь». Его интересовало все: и упитанность лошадей, и запас сена и овса, и когда придут тракторы, и как платят колхозникам за труд.
Все это время станица жила в каком-то напряженном ожидании. И вот на базарной площади появилось объявление, что в клубе будет выступать представитель Уральского обкома партии товарищ Линьков.
Вечером в клубе было полно народу. Звериноголовцы, особенно молодежь, любили собираться здесь по субботним и воскресным вечерам. Привлекали духовой оркестр, театр с профессиональными артистами, самодеятельные кружки, диспуты, политучеба.
На лекции и доклады приходили люди постарше. Послушать новости, покрасоваться на миру в обновке. Говорили обо всем: кто купил коня, кто борчатку сшил, где лучше катают пимы и выделывают овчины, почем пшеница в Кургане и мясо в Киркрае. Станичные балагуры и острословы околачивались здесь постоянно. Им бы зубоскалить, побывальщины слушать да лясы точить.
А ныне порядок особый. Полы выскоблены до желтизны. На стенах и под потолком лампы-молнии, стол на сцене под зеленым сукном. В зале ни одного свободного места, мужчины уселись и на полу, привалившись спинами к стене.
В президиуме районное руководство и Линьков. Представитель обкомпарта, худой, с посиневшим от холода лицом. На гимнастерке — орден боевого Красного Знамени.
— Ну, этот начнет рубать, — шепчет кто-то в зале, — видать, из наших, боец, не портфельщик.
А секретарь райкома уже предоставил Линькову слово.
— Переломный момент переживает сейчас Республика Советов, и мы с вами, товарищи, — спокойно начал он. — Интервентов мы вышвырнули, беляков победили, землю отдали трудовому народу. Десять лет после революции прожили, залечиваем помаленьку раны, заводы восстанавливаем, свои тракторы делать начали, а накормить народ досыта все еще не можем.
— И не накормите, пока у власти голодранцы стоят! — крикнули из зала. — Только делом займись, тебя в Совет тащат, ограничения под нос суют. Это нельзя, это не положено, это супротив закона! Вот потому вместо хлеба теперь лебедой да охвостьем и кормимся.
— Ну, Евсей, оно и видно, что ты на лебеде сидишь. Морда, то и гляди, как помидор, треснет.
В зале захохотали. Но говорун не унимался:
— При прежней-то власти, царе-батюшке, сибирской пшеничкой все базары были завалены. Сами ситный хлебушко кушали, и города кормили, и за границу везли. При деньгах были и при товаре. У нонешней власти лозунг один — все пролетариям! Мы разве против, чтоб рабочих кормить? Ни в жисть! Пожалуйста! А вот комитетчиков, которые на заседаниях штаны просиживают, да лодырей, которым комитет бедноты разных льготов навыдавал, кормить не обязаны. Видите ли, дрыхнуть им надо, пока солнышко в пузу не упрется, работать по восемь часов в сутки. Это в деревне-то, да в страдну пору?! При таких порядках себе на прокорм хлеба не вырастишь, не то чтоб городу его дать. Голодранцы лето в тенечке проспят, а потом тем, кто урожай вырастил в поте лица, самообложение преподносят: сдай мол, хлебушко в пользу общества, не то бойкот предъявим. Заберут пшеничку задарма и пикнуть не смей. Кому же охота бесплатно-то костоломить?
— У тебя, Евсей, видать, от надрывной работы брюхо-то, как у беременной бабы, расперло, ни один ремень не сходится, — перебил горластого Шеметов. По залу снова прокатился хохот. — Ты же больше на базарах толчешься, чем в поле. Подешевле купишь, подороже продашь. Денег не пожалеешь, если выгоду почуешь. Это ты же летось горлопанов подпоил, чтобы на сходе твою линию гнули. И настояли с дружками, чтобы покосы не на едоков, а на поголовье скота делили. А у тебя скотины — табун целый, вот половину поймы и отхватил. Сенокосами на конях ее выпластал да батраков нанял сметать. И опять с сенцом. Сам не косишь, сам не возишь, а лучше всех зимуешь.
— А ты на полноту мою не при, не от лени она — от болезни сердца. А коней хорошо кормлю, так как же иначе, я же договор подписал, для Красной Армии их рощу. Благодарность за это имею. Вот!
— Ну, не только благодарность. А и деньги хорошие.
— Так ведь и ты не задаром робишь.
— Доспорите опосля, — стучал по столу председательствующий, — а сейчас, товарищи, Линькова давайте будем слушать.
— Вот только что в реплике из зала, — сказал Линьков, — высказана очень глубокая мысль о роли машин в сельском хозяйстве. Действительно, без сенокосилки, литовкой, да еще один, много не накосишь, а косилка есть, конные грабли тоже — вот тут попробуй тебя рукой достать?
По Курганскому округу на сто хозяйств — всего сорок три плуга. А у бедноты, которая составляет половину населения, и того меньше: на сто дворов одиннадцать плугов и семьдесят лошадей. Зато зажиточные хозяева, засевающие по десятку десятин и больше, имеют на сто дворов сто двадцать плугов, практически все жнейки, сенокосилки, сеялки и четыреста десять лошадей. Вот при такой арифметике попробуй добейся равенства и братства, за которые мы дрались в революцию и на фронтах гражданской войны.
Теперь тракторы стали делать. А кто их купить сможет? У кого на лошадь и коровенку не хватает, к трактору и не подойдет. Опять же их купит тот, кто побогаче. Купит и с помощью техники, что рабочие люди на заводах для крестьянства делают, будет для себя прибыли из бедноты выжимать.
Так что, как тут ни крути, бедному мужику в одиночку из нужды не выкарабкаться. И это неопровержимый факт. Путь к хорошей жизни у нас один, и лежит он через кооперацию, объединение сил и средств трудящихся крестьян. На этот путь и нацеливает нас Пятнадцатый съезд партии большевиков. На него нам и надо равняться.
Сообща купив технику, распахав межи, крестьянство наших сел способно резко увеличить запашку земель, производительность труда, производство хлеба и других продуктов сельского хозяйства. Через товарищества по совместной обработке земли, сельхозартели и колхозы мы можем добиться улучшения жизни всего народа.
— Если кооперация и колхоз — путь к зажиточной жизни и счастью, пусть голодранцы и
