частенько они вынуждены были поддакивать ему, идя наперекор собственным убеждениям и совести в тех случаях, когда он был явно не прав.
Впрочем, один из них решился вступить в спор с Кохом…
Эмиль Беринг пришел в институт будучи военным врачом. Очень талантливый, вдумчивый и честный, он представлял собой образец настоящего ученого. Кох охотно принял его к себе, понимая, что этот не подведет, что, пожалуй, даже прославит его школу. До поры до времени все шло хорошо, пока Беринг не вздумал влезть в область, в которой Кох считал себя полным монополистом, — в область туберкулеза.
Вопреки мнению Коха Беринг осмелился высказать соображение, что заболевание туберкулезом происходит у человека в детском возрасте, хотя проявиться может и позже. Кох же утверждал, что первичное заражение может наступить и у взрослых. По этому поводу Кох довольно резко поспорил с Берингом, стал относиться к нему после этого спора более холодно, хотя Беринг имел все основания считать себя одним из лучших и любимейших учеников Коха. Разрыва на этот раз не последовало — Кох стерпел, хотя и не согласился.
Вторично спор разыгрался куда более принципиальный, и тут Кох не пожелал больше терпеть возле себя крамольного ученика. Он, Кох, утверждал и доказывал, что туберкулезная бацилла человека совершенно отлична от бациллы животных, что мясо и молоко больных туберкулезом коров и коз не опасно для человека и заболевание не может перейти через эти продукты от животных к людям. Беринг с упрямством, достойным коховского ученика, доказывал обратное: человек вполне может заразиться и заражается от животного, и как раз через молоко и мясо; он даже предложил первую вакцину против туберкулеза животных.
Как показало время, Беринг был прав, а Кох ошибался. Но тогда Роберт Кох, «отец бактериологии», не мог допустить мысли о возможной своей ошибке, он настаивал на своем (чем принес немало вреда людям) и, натолкнувшись на твердое сопротивление со стороны Беринга, навсегда рассорился с ним. Эмиль Беринг вынужден был покинуть коховскую лабораторию…
Малоинтересная для ученого коховского размаха деятельность в гигиеническом институте тяготила Коха. Ему приходилось ходить со студентами на бойни, фабрики и заводы, канализационные установки. Эти посещения, конечно, расширяли его познания в гигиене, которой он не занимался вплотную вот уж десять лет; но они же лишали его возможности посвятить все свое время научным исследованиям.
Постепенно Кох освободился от всего, что могло его отвлечь от собственно науки: он перестал проводить со слушателями практические семинары, оставив за собой только чтение лекций: вслед за этим передал фактическое руководство институтом своему ассистенту, а сам заперся в лаборатории.
Отсюда он собирался сделать прыжок в вечность. То, что он на сей раз задумал, было так величественно и заманчиво, так грандиозно и важно для страдающего человечества, что ради этого, пожалуй, стоило стать на несколько лет отшельником, лишив себя всех жизненных благ.
Кох не собирался селиться на необитаемый остров или отказываться от удобств берлинской жизни, предоставленных ему, известному ученому и высокопоставленному государственному чиновнику. Но он решил отныне ничем больше не заниматься, кроме задуманного, и не оставлять это дело до тех пор, пока оно не увенчается успехом.
Теперешний Кох не сомневался, что успех ждет его на избранной им тернистой дороге, на которую он вполне добровольно ступил. Как не сомневался и в том, что решение поставленной задачи даст ему такую громкую славу, какой не знает даже теперь Пастер.
Отныне Роберт Кох посвятил себя поискам средства, способного излечивать туберкулез.
КОГДА ЧЕЛОВЕК ИЗМЕНЯЕТ СЕБЕ
«Да не посмеет врач прежде всего вредить больному, потому что сама болезнь достаточно позаботилась об этом».
«Мир сделался свидетелем одной из величайших трагедий, когда-либо разыгравшихся в истории медицины».
Было почти так же, как в давние времена его «сидений» в Вольштейне. Такая же отрешенность от всего, что не касается работы. (Только теперь не приходилось бегать на вызовы и принимать у себя пациентов.) Такие же бдения по ночам и трепетное ожидание результатов опыта. (Только теперь уже опыты делались не ради них самих и не только из научной любознательности.) Такая же раздражительность, когда кто-нибудь или что-нибудь отвлекало от микроскопа. (Только теперь эта раздражительность граничила с грубостью и была обидной для окружающих.) Такая же скрупулезность и точность в экспериментах, многократные срывы и неудачи, такая же погоня за призраком, который никак не дается в руки. (Только теперь стало слишком много самоуверенности, немного меньше требовательности к себе и чуточку меньше стремления к истине.)
Но терпения было столько же. И еще одно, чего не было тогда: его торопили. Тогда, в Вольштейне, никто не стоял над его душой, разве что жена Эмми выражала неудовольствие его постоянной занятостью. Теперь до Эмми ему не было дела, да и ей до него тоже; зато те, кто так щедро наградил его за предыдущую деятельность, выражали нетерпение: что-то слишком долго герр профессор Кох не поражает мир новыми открытиями, что-то слишком отстал он от некоего Луи Пастера, что-то не прилагает достаточных усилий, чтобы «фатерланд» обогнала на ниве науки побежденную некогда в войне, но не покорившуюся, процветающую Францию. Ему давали понять, что за почести и преимущества надо расплачиваться, и расплачиваться, по возможности, быстро. Потому что в эту эпоху поразительного расцвета медицины, в «эру Пастера», как обидно называли ученые то время, если чуть помедлить, можно запросто из самых знаменитых оказаться в числе забытых, где-то в самом конце списка великих людей…
Опыты проводились в абсолютной тайне. Никто не знал о них, но многие подозревали. Ассистенты, особенно самые старые и приближенные — Лёффлер и Гаффки — слишком хорошо понимали Коха, чтобы не догадаться почти наверняка, что занимается он изысканием лекарства от чахотки. Разве он сам не говорил им в 1882 году, после того как нашел, наконец, туберкулезную бациллу, что теперь целью его жизни является найти средство уничтожения этой бациллы? Разве не был знаком им их профессор в период максимального напряжения в исследованиях, когда он намертво замыкался в себе и никого решительно не допускал в свою лабораторию?! А то, что знают два человека, неизбежно становится достоянием гласности. Так, слухи о работе Коха просочились сперва за двери его личных комнат, затем за стены института, наконец за пределы Берлина.
Между тем ученый лихорадочно работал в полном одиночестве. Все его общество состояло из сотен морских свинок, которых он нещадно убивал многочисленными неудачными препаратами, и старого служителя, научившегося теперь, после многих лет работы с Кохом, держать язык за зубами.
Наконец он решился. Сперва позвал ассистентов и рассказал им о своих поисках и о том, что они подходят к успешному завершению. И о том, что, пожалуй, еще рано сообщать об этом ученому миру: у него еще нет уверенности в полном успехе, он бы еще немного поработал на животных… Как ассистенты к этому относятся?
Ассистенты, с блестящими от восторга глазами, в один голос заявили: ждать незачем, раз герр профессор считает, что средство найдено, надо незамедлительно пускать его в клиники. Сколько людей на земном шаре ждет от него спасения! Разве можно при таких обстоятельствах откладывать?!
