– Профессор, мне не нужна операция! Вы понимаете? Мне ни в коем случае сейчас не нужна операция...
Глаз в глаз. Белок самую чуточку желтоват. Веко на секунду опускается, давая понять, что профессору Б.Н.Градову оказывается полное и конфиденциальное доверие.
Происходит, кажется что-то неладное, подумал Борис Никитич, выходя из палаты наркома. Странный пафос Рагозина, этот шепот... ммм... пациента... Какие-то странные 'тайны мадридского двора'... Повсюду посты, странные люди... Больница, кажется, занята армией и ГПУ...
Не успел он пройти и десяти шагов по коридору, как кто-то тронул его за рукав. Тоном чрезвычайной серьезности было сказано:
– Пожалуйста, профессор, зайдите вот сюда. Вас ждут.
Тем же тоном сопровождающему Вуйновичу:
– А вас, товарищ комполка, там не ждут.
В кабинете заведующего отделением две пары глаз взяли его в клещи. Белые халаты поверх суконных гимнастерок ни на йоту не прекрывали истинной принадлежности ожидающих; да она и не скрывалась.
– Правительство поручило нам узнать, к какому выводу вы пришли после осмотра товарища Фрунзе.
– Об этом я собираюсь сейчас доложить на консилиуме, – пытаясь скрыть растерянность, он говорил почти невежливо.
– Сначала нам, – сказал один из чекистов. 'Ни минуты не задержусь, чтобы застрелить тебя, сукин сын', – казалось, говорили его глаза.
Второй был – о да! – значительно мягче.
– Вы, конечно, понимаете, профессор, какое значение предается выздоровлению товарища Фрунзе.
Борис Никитич опустился на предложенный стул и, стараясь скрыть раздражение (чем же еще была вызвана излишняя потливость, если не раздражением), сказал, что склонен присоединиться к мнению Ланга – болезнь серьезная, но в операции нужды нет.
– Ваше мнение расходится с мнением Политбюро, – медлительно, подчеркивая каждое слово, произнес тот, кого Борис Никитич почти подсознательно определил как заплечных дел мастера, 'расстрельщика'.
– В Политбюро, кажется, еще не врачей, – ответил он пренеприятнейшим тоном. – Для чего, в конце концов, меня вызвали на консилиум?
'Расстрельщик' впился немигающими глазами в лицо – почти нестерпимо.
– Становясь на такую позицию, Градов, вы увеличиваете накопившееся к вам недоверие.
– 'Накопившееся недоверие...' – теперь уже он весь покрылся потом, чувствовал, как стекает влага из-под мышек, и понимал, что потливость вызвана не раздражением, но ошеломляющим страхом.
Чекист извлек из портфеля объемистую папку, без всякого сомнения, – досье, личное дело Государственного Политического Управления на профессора Градова!
– Давайте уточнять, Градов. Почему вы ни разу не указали в анкетах, что ваш дядя был товарищем министра финансов в Самарском правительстве? Не придали этому значения? Забыли? И парижский его адрес вам не известен – улица Вожирар, номер 88? И ваш друг Пулково не навещал вашего дядю? А вот скажите – встречались вы сами с профессором Устряловым? Какие инструкции привез он вам от вождей эмиграции?
Семь этих вопросов подобны были мощным ударам кнута, и только после седьмого наступила пауза, сродни удушению.
– Что вы говорите, товарищи? Да как же можно так говорить, товарищи...
Любовно отглаженный носовой платок, прижатый к лицу, мгновенно превратился в унизительную тряпку. 'Расстрельщик' бешено шарахнул кулаком по столу.
– Тамбовский волк тебе товарищ!
Борис Никитич вбок потянул свой изысканный галстук. Позднее, анализируя это состояние и унизительные движения, он все оправдывал неожиданностью. Так, очевидно, и было; мог ли он предположить, что в родной клинической обстановке ждет его допрос с пристрастием.
Второй чекист, 'либерал', не без некоторого возмущения повернулся к товарищу:
– Возьми себя в руки, Бенедикт! – тут же приблизился к Градову, мягко притронулся к плечу: – Простите, профессор, у Бенедикта порой нервы шалят. Последствия гражданской войны... пытки... в белых застенках... Классовая борьба, Борис Никитич, порой принимает очень жестокие формы... что делать, порой мы становимся жертвами истории... вот поэтому и хотелось бы избежать ошибок, рассеять недоверие, накопившееся к вам, а, стало быть, увы, чисто механически, и к вашим детям... при всем огромном уважении к вашему врачебному искусству... особенно важно, чтобы ученый с таким именем занял правильную позицию, показал, что ему не безразличны судьбы республики... что он сердцем, сердцем с нами, а не холодным расчетом буржуазного 'спеца'... и вот в таком важнейшем деле, как спасение нашего героя командарма Фрунзе, хотелось бы видеть, что вы не прячетесь в кусты ложного объективизма... не устраняетесь...
Борис Никитич опускал голову, бесповоротно праздновал труса.
– В конце концов, – пробормотал, – я и не говорил, что хирургическое вмешательство противопоказано...
Мягко обласкивающая его плечо рука нажала еще чуть-чуть посильнее; между плечом и рукой возникал своего рода интим.
– В известной степени радикальные меры всегда эффективнее терапии...
Рука отошла. Не поднимая головы, он почувствовал, что чекисты обменялись удовлетворенными взглядами.
Вадим Вуйнович, придерживая хлопающий по бедру планшет, стремительно сбегал по лестнице навстречу только что подъехавшим Базилевичу и двум его помощникам из штаба Московского военного округа.
– Разрешите доложить, товарищ Базилевич. Нарком принял решение идти на операцию. Предложение Политбюро подкреплено большинством консилиума. Сейчас уже идет подготовка...
Командующий МВО медленно, как будто желая сбить ритм нервного запыхавшегося комполка, расстегивал шинель, обводил взглядом вестибюль, лестницу, окна, в которых в осенней свежести выделялись черные стволы деревьев и белые полоски первого снега.
– Караулы ГПУ продублировать нашими людьми, – тихо сказал он одному из своих помощников.
– Есть, – последовал короткий ответ.
Вадим не мог скрыть вздоха облегчения. С приходом Базилевича ему показалось, что все еще может обойтись, мощная логика РККА скажет свое слово, и странная зловещая двусмысленность, собравшаяся под сводами Солдатенковской больницы, окажется лишь плодом его воображения.
К полуночи добрая половина гостей, то есть респектабельная публика, разъехалась с дачи Градовых, что навело неиссякаемого тамаду Галактиона Гудиашвили на новые грустные размышления о природе 'старших братьев', россиян. 'С пэчалью я смотрю на этих москвычей, какие-то, понимаешь, стали слишком эвропэйцы, прямо такие нэмцы, нэ умэют гулять', – говорил он, забыв о своих недавних пассажах о скифских варварах. Все-таки он продолжал верховодить за опечаленным столом, стараясь хотя бы оставшихся напоить допьяна.
Еще больше, чем респектабельная публика, огорчала дядю Галактиона молодежь: она и не разъехалась, и на 'вэликолепные' напитки мало обращала внимания. Забыв о том, что молодость в жизни бывает только один раз ('Только один раз, Мэри, дорогая, ты знаешь это не хуже меня'), молодежь сгрудилась на кухне и галдела, как кинто на базаре, спорила по вопросам осточертевшей всем народам средиземноморского бассейна мировой революции.
Споры эти вспыхнули как бы стихийно, однако никто и не сомневался, что они вспыхнут. Было бы
