— Где?.. Почему не заходят в квартиру?
— Я с телохранителями приехал, с помощниками.
— Почему жену не взял, внука?
— Они ждут тебя дома, — Крюков неопределенно махнул рукой.
Сейчас он не хотел говорить, что вот уже два года, как разошелся с женой, которая уехала из Москвы в военный городок, где осталась квартира, и теперь пакостит, вредит ему, поливая в газетах грязью. Накануне выборов пошла на сговор с соперником и дала интервью на телевидении, чуть не провалив его — иначе наверняка победил бы в первом туре…
Мать смела отобранные зерна в кружку, мусор и камешки ссыпала в железный ящик с углем, сняла очки и словно проснувшись, спросила с боязливым любопытством:
— А на что тебе телохранители?
— Теперь я губернатор, мама.
Она сцепила сухонькие ручки перед собой, горестно покачала головой.
— Дожил бы отец, вот было бы…
И, не договорив, умолкла с остекленевшим взором.
Весь остаток дня он ждал вечера с такой же страстью, с какой в юности боялся его и спешил попасть домой, пока не стемнело. В предвкушении он позволил себе выпить стакан шампанского, что делал очень редко, наученный судьбой отца. Мать, сидя за столом с сыном и его охранниками, как с тремя добрыми молодцами, окончательно вышла из отстраненного, самоуглубленного состояния, оживилась, стала называть Крюкова по имени (будто вспомнила его!) и уже смотрела со знакомой лаской.
Наступило время, когда можно было поговорить об отъезде, но Крюков не стал торопить событий и жечь лягушечью кожу, оставил все на утро, которое вечера мудренее. Собрать вещи — дело пяти минут, поскольку он не хотел брать с собой хлам, нажитый шахтерским трудом, с билетами же на самолет проблем нет, машину из Кемерово пришлют по первому звонку…
И вот когда на улице засинело, он встал из-за стола, потянулся, разминаясь, крякнул от души.
— Эх, а не пойти ли нам прогуляться? Засиделись!
Телохранители послушно вскочили, а мать расстроилась.
— Да куда же вы на ночь глядя?
— Прошвырнемся по улицам родного города, — весело сказал Крюков. — Путешествие в юность!
— Ты ведь не юный, сынок. Говоришь, в губернаторы вышел…
— Погулять хочется! — засмеялся он и приобнял ее за плечи. — Как жениху перед свадьбой!
— А мне — на внука глянуть, — вдруг загрустила она. — Да и жену твою никогда не видала…
— Еще посмотришь, — пообещал Крюков. — Надеть бы что-нибудь попроще. Куртяшки моей старой не сохранилось?
— Как же? Все берегу, — захлопотала мать. — Ты ведь с мальчишек в казенное нарядился, вся одежа осталась, в кладовой висит. Да налезет ли? Вон какой стал! И к лицу ли будет в старом по городу ходить? Поди, нехорошо…
— В самый раз, мам! Хочется юность вспомнить!
— Не набаловал вовремя, вот и тянет, — посожалела мать и добавила вслед. — Если что, там и отцова «москвичка», и фуфайка, новые совсем…
Одевались в кладовке, примеряли, смотрели друг на друга и смеялись от души. Куртка, в которой еще в восьмой класс бегал, оказалась впору, только рукава коротковаты, руки стали длинные, хотя мать всю одежду брала с запасом на вырост. Телохранителя Ефремова он обрядил в старый отцовский ватник, а Кочиневского, природного казака, в «москвичку» и овчинную папаху.
— Ну, шашку бы тебе!
Перед тем, как выйти со двора, Крюков внезапно вспомнил заклинание «не на смерть ли я свою иду?», посмеялся над собой, однако с серьезным видом провел инструктаж. Юность у помощников была слишком благополучной, чтобы знать уличные хулиганские правила: Ефремов вообще по образованию журналист, хотя ни строчки не написал и служил в спецназе, а боксер Кочиневский с детства прошел элитные спортивные школы и драться выходил лишь на ринги. По фене они не ботали и могли вообще не понять анжерского уличного базара, где зековский жаргон был еще перемешан татарскими словами. Крюков замечал, как телохранители глядят с любопытством и мальчишеским восторгом, ибо таким его никогда не видели и представления не имели о нравах на родине губернатора.
На шахту Сибирская они пошли через бандитский завокзальный поселок, где в моде всегда считались не заточки и финачи, а обрезы и потому фонари там не горели никогда. Обычно на темных улицах к десяти часам оставалась лишь стая местного молодняка, взрослое население сидело на запорах, а милиция дальше вокзала с наступлением сумерек не совалась. Если в поселке не оказывалось чужаков, то стреляли по кошкам, по собакам и еще не расколоченным фонарям, и когда начиналось удушье от недостатка адреналина, делали набег на соседние шахты, дрались с местными, отнимали деньги, шапки, перчатки, отбивали девчонок и лупили ухажеров, и так до тех пор, пока обиженные не поднимали всеобщий шухер и на улицу не выскакивали мужики с кольями и ружьями.
Вечером слегка подморозило, снег поскрипывал, отдаваясь эхом в пустынном поселке, и казалось, будто сейчас во всей Анжерке только они одни вышли прошвырнуться, и это наполняло душу веселым и мстительным чувством. На удивление, в центре завокзального горело с десяток фонарей, и когда Крюков броском провел свою команду через поле железнодорожных путей, то увидел совершенно мирную картину: десятки торговых палаток вдоль центральной улицы и редких покупателей разного возраста. И все-таки он двинул вперед с легкой развалочкой, засунув руки в карманы брюк — так положено, и прошел весь этот рыночный ряд от начала до конца, не встретив никого, кроме запоздалых бабуль и шахтеров, открыто несущих водку. На автобусной остановке даже пацаны были, толкались, дурачились, но хоть бы кто крикнул вслед, закурить попросил или плечом задел!
И уже когда миновали некогда опасный поселок, Крюков будто вспомнил, что он-то теперь не пацан и идет в сопровождении двухметровых громил — кто же полезет? Наоборот, попрячутся, затаятся, поскольку местная шпана всегда обладала шакальим чутьем. На Сибирской шахте вообще была тишина, как в заброшенной деревне, лишь свет в окнах горел да печные трубы курились, расчерчивая звездное небо белыми дымами. Семья Фильчаковых в Анжерке была известна своей многодетностью, одним характерным изъяном — косоглазостью, и еще тем, что все поголовно, даже мать, в разное время отсидели сроки в лагерях. Среди подростков всех Поселков пятеро Фильчаковых пацанов пользовались авторитетом, могли появляться, где хотели, поэтому некоторых Крюков знал в лицо и когда-то завидовал их особому положению. Один из них, кажется, старший, был среди бастующих шахтеров, осаждавших дом четыре года назад, но поскребыша он знать не мог, потому как тот был слишком мал в пору Крюковской юности. Жили они недалеко от шахтоуправления в двухэтажном бараке, занимая его целиком, где в прошлые времена собирались все анжерские картежники и куда частенько заглядывал отец, чтобы потом поставить сыновей Фильчакова в пример.
Крюков сразу же отыскал этот дом, остановил свою ватагу, объяснил задачу по-военному коротко:
— Здесь живет парень, ограбивший мою мать. Нужно вытащить его и проучить.
Телохранителей это вдохновило. Ефремов сразу же побежал к темному подъезду, однако в это время оттуда вышла женщина с помойным ведром — должно быть, одна из дочерей Фильчаковых, судя по блуждающим в разные стороны глазам. Крюков отогнул козырек у шапки и подвалил к женщине сам.
— Где у вас младший?
— Чего?..
— Братан твой, поскребыш, где?
— В звезде!
— А конкретнее?
— Сейчас ведром охреначу — узнаешь где! — выплеснула помои под ноги Крюкову и ушла.
— Валим отсюда, — сказал Крюков. — Дома его нет.
Слоняться просто по улицам не имело смысла, а где собирается местная шпана, он и раньше не
