против Годислава, принадлежащего к великокняжескому роду Горислава Великого, отваживался не каждый. Даже несмотря на то, что нет ныне государя в стольном граде, а отец его, Белояр, ушел на покой и вряд ли сможет постоять за сына, призвав дружину на свою сторону.
Между тем Закон посмотрел на сумрачных волхвов, добавил огня в присяжном костре.
— Казните меня! Порвите конями, как отступника и изменника! — взял рукою раскаленную присяжную стрелу, и ни единая жилка на лице не дрогнула. — Ныне я выступаю не против Годислава или отца его. Я восстаю против новых обычаев, утвержденных Гориславом Великим. Вот уж двести лет сидят на престоле его потомки. Два века правят всем парусьем по своей воле, а не по воле вече, как бывало прежде. А по справедливости ли досталось им владычество варяжское? Верно, слышали вы Предание от дедов своих и знаете, как устроена была жизнь русов. Что ныне от нее осталось? Так ли уж велик был Горислав, чтоб почитать его, как бога, и прозывать стольный град его именем?
Что первые, что вторые, что третьи волхвы будто и дышать перестали, внимая речь Закона: не бывало еще, чтоб священность Гориславова рода и их власти подвергали сомнению. На этом стояло Перуново братство волхвов, и всякое противление заведенному Гориславом обычаю грозило собственной гибелью.
Опять же, если оставить все, как есть, то менее чем через год Великий Князь Годислав сам станет Законом и тогда Путивою вкупе со своими волхвами придется уйти из стольного града и всех иных городов да разбрестись по лесным холмам и распутьям дорог, где прежде сидели жрецы Перуна. Зимой же, когда громовержец уйдет на покой, промышлять конным извозом, поскольку никто не приносит жертв, или идти в наем за каш на окормление…
А на их место возвратятся крамольники со Светлой Горы, которые хоть и не свергнут громовержца, но во главу угла каждого храма поставят Даждьбога, ныне лежащего на горе в образе быка, снявшего с себя шкуру, и коего ныне в братстве именуют не иначе, как оскоранная телятя…
Закон же зрел, о чем думают волхвы, и, будучи предводителем, далее повел их мыслью за собой.
— Открою вам истину, братья. Горислав, коего мы прозываем Великим, не достоин почестей, ибо заслуги отца своего, Сувора, себе присвоил. На лжи и кривде стоял его престол и ныне стоит под его потомками. Все Князья и Законы русов более всего почитали в арварах волю. И насмерть стояли, дабы не пустить рабство в свои пределы. Что ныне видите вы, сыны Рода? Если слуги не принесут одежды и не наденут, государь голым станет ходить, на коня сам не сядет, на корабль не взойдет. Невольные росы строят дома, мостят улицы и даже хоронят мертвых! Рабство проникло вкупе с достатком и роскошью. Гордые арвары уподобились гнусным ромеям, угнетающим своих братьев!
Вздохнули, качнулись и ожили волхвы, ибо каждый мыслил так же, но произнести вслух не смел.
Путивой же узрел это и вдохновился.
— След нам вернуться к изначальному правлению, как в Былые времена. Пусть ударит колокол, соберется вече и выкликнет Князя русов! А мы поставим его за кон. Род же Гориславов надобно удалить в холодные беломорские земли и стражу приставить, чтоб никогда более не искали власти. Кто пойдет за мной, присягните на каленой Перуновой стреле! Кто же против, ступайте на холмы да распутья и сидите там, как прежде сидели.
Первые, вторые и третьи — все присягнули Закону, хотя многие и опалили ладони, но скрыли это, пряча руки в одеждах. Путивой выслал стрельцов, чтоб взяли под надзор вечевую площадь, и сам, не дождавшись восхода, поднялся на башню и ударил в колокол…
Не прекрасные девы, не дочери Ерепеня, с именами коих на устах уснул Годислав, а звон вечевой пробудил его на утренней заре, наполнив сердце тревогой. Оставив царские покои, он покинул скуфский град, вышел в чистое поле, да с днепровских берегов не видно было Полунощной Звезды, ни свет ее, ни покров Кладовеста не достигал этих мест, и потому глухо было зоревое небо.
Давно он уже не внимал небу, плавая по полуденным рекам, и потому жил, ровно глухой и слепой, не ведая, что творится на берегах Варяжского моря. Опустил голову и побрел назад, да тут сквозь звон вечевой донесся до слуха легкий, свистящий трепет, будто подбитая птица встрепетала крылами, но то не птица была, а стрела, павшая на землю чуть ли не под ноги. Поднял ее Великий Князь и узрел, что не простая это стрела — вестовая, и прилетела издалека, ветром все восемь перьев истрепало, свежевыструганное древко солнцем обожгло, однако прикрученная жилкой, тонкая береста между оперения цела и лишь чуть скоробилась по краям. Развернул послание, да ни единого знака не разобрал, ибо тайным письмом писано, коим шлют вести друг другу волхвы-громобойники.
Огляделся он, выискивая, кому предназначалась стрела, и глядь, идет полем скуф, рыскает пристальным взором по ковылю и более ничего не видит. У самого сдвоенный лук за спиной, пустой колчан и десница вдвое мощнее, чем левая рука — верный признак стрельца. Законы подбирали для храмовой стражи самых лучших лучников, которые способны стрелы метать за несколько верст, чуять движение ветра не только над землей, но и высоко в небе, а по зоркости ока могущих иглу в стогу сена сыскать. Потому Годислав бросил стрелу у него на пути, а сам в ковыле спрятался и стал ждать, а колокольный звон в ушах все сильнее и ближе, словно не даль для него в тысячу верст.
Стрелец увидел восьмиперую вестницу, обрадовался, схватил и обнаружил, что нет бересты. Тут и поднялся из травы Великий Князь, взял его за шиворот и засапожник под лопатку нацелил.
— От кого вести ждешь?
— Не ведаю! — стрелец, должно быть, почуял дуновенье смерти. — Я послан за стрелой!
— Кем послан?
— Волхвом из храма Перуна…
— А знаешь тайное письмо? Прочтешь послание?
— Я не владею сим письмом…
— Добро, пошли к твоему громобойнику!
По пути Годислав взял своих бояр, что прибыли с ним, и явился к храму, стоящему на днепровской круче близ города скуфов, Порожска. Но не вошел, а пустил впереди стрельца со стрелой, сам же затаился, спрятавшись за очистительным огнем. Волхв принял восьмиперую вестницу, поднес к свету и узрел, что вместо послания осталось лишь светлое пятно, не обоженное солнцем.
— Где береста? — спросил у стражника.
В это время Великий Князь шагнул сквозь огонь и воду, оказавшись в храме, и звон вечевой почудился совсем рядом.
— Что потерял, волхв? Не эту ли весточку? — и показал бересту.
Бояре приступили с боков, держа руки на рукоятях мечей, а волхв не знал Годислава в лицо, но догадался, кто перед ним, сначала взбагровел от напряжения, потом ослаб и побледнел.
— Не казни, Великий Князь, не по своей воле — по зову твоего Закона сподобился…
— Прочти-ка вслух, что велит тебе Путивой! Громобойник взял послание, сам же трясется, и голос дрожит.
— Свергся старый сокол вкупе с гнездом своим, — прочел. — Твой черед подрезать крыла соколенку.
— А теперь растолкуй, — потребовал государь. — Кто эти ловчие птицы?
— Я тебе растолкую! — за спиной оказался скуфский царь и его дочь Смирена. — Нынешней ночью отец твой, Белояр, и весь род пал под мечами храмовой стражи. Твой черед настал, соколенок гнезда Гориславова. Волхвы наточили свои ножи, замыслив принести тебя в жертву Перуну.
Теперь Годислав взбагровел, налившись мстительной кровью.
— Чуял я беду, не хотел покидать стольного града… Да в сей же час поскачу назад! Дай мне лучших коней, Ерепень, а мой корабль себе возьми. Подниму дружину, отомщу за отца и прогоню изменника!
— Постой, Варяже, не горячись. Путивой в вечевой колокол ударил и ныне он Великий Князь. Тебя же сверг с престола, и поздно теперь поправлять дело. Даже на самых резвых конях не поспеешь…
Ослаб государь, и ноги подкосились — бояре поддержали.
— Сверг?!.. Но он же самозванец! Хоть и убил отца, да ведь за мною вече! И посошенные старцы, кои не позволят!.. А моя дружина?! Ужели не восстала против изменника?
— Не ведаю сего, — промолвил Ерепень. — Спроси младшую дочь мою. Она слыхала…
