Вавила побродила вокруг пожарища, вдыхая отвратительный запах сгоревшего жилища и через него напитываясь чужим горем.
Пока безмятежно спала в яслях, случилось непоправимое, и во всем была ее вина, ее грех, ибо вместе с нею сюда пришло несчастье.
Подавленная и угнетенная, она даже не заметила, как возле пепелища оказалась согбенная и сморщенная старушка в старой солдатской фуфайке, с корзиной в руках. Она ловко подозвала и переловила всех кур, завязала корзину тряпицей и лишь после этого подошла к боярышне.
– Я розумию, тебе ляхи шукалы?
– Меня, бабушка, – призналась Вавила.
– Пишлы зо мною, сховаю у своей хате. Юрия Николаевича нема, Кондрата нема. Усих забралы. Шо на билом свите творытця?
И пошла от пожарища. Вавиле ничего не оставалось, как идти за ней. Старушка привела ее в свой двор, где старик снимал шкуры с собак, подвесив их к балке, выпустила кур в сарай и виновато остановилась перед хозяином.
– Побачь, Лука, я дивчину привела. Вина к Юрию Николаевичу прийшла, да вот шо приключилось…
– А шо мы з нию робыть будем? – сердито отозвался тот.
– Та ж сховать треба. Ляхи погани шукают…
Старик наконец-то оторвался от дела, воткнул ножик, вытер руки и оглядел боярышню так, будто цену определял.
– Колы вины войска пригнали да на чортовой машине летали, знать, дюже важна дивчина. Спусти ее в схорон, нехай сидит.
– Спаси Христос, дедушка. – Вавила поклонилась ему. – Помолюсь за тебя.
Старик только рукой махнул, а его жена взяла за руку и потащила за собой. В доме быстренько разгребла половики, открыла западню и полезла вперед, приговаривая:
– Швыдко, швыдко!
В просторном подполе, заставленном кадками, корзинами и горшками, старушка сунулась к бревенчатой стенке, что-то там повернула, и сруб в углу разошелся.
– Ходи за мной! – Юркнула в образовавшуюся щель.
В дубленке да еще с котомкой за плечами было не пролезть, Вавила замешкалась, но потом разделась и едва протиснулась вслед за сухонькой старушкой, а та уже шепчет откуда-то из темной глубины:
– Та шо ж ты як неживая? Швыдче, пока чоловик добрий!
Узкий и невысокий лаз вел куда-то вниз, причем ступеней не было, и Вавила почти скатилась в непроглядное пространство. И вдруг впереди вспыхнул свет – это старушка открыла дверь в сам схорон, небольшое и низкое помещение с дощатыми стенами, где оказались топчан, самодельный стол и маленькая скамейка. На стене горела электрическая лампочка, а в углу даже иконы висели, обрамленные полотенцем.
– Тута и сховаешься, – прошептала старушка, зажигая керосиновый фонарь. – Клади кожух та суму, пидемо зо мною.
Открыла еще одну незаметную дверь, согнулась пополам и двинулась вперед, высвечивая себе путь. Через некоторое время остановилась в тесном лазе, толкнула доски, которыми стены крепились, и показался еще один ход.
– То баня у верху, – объяснила она и вдруг засмеялась. – Зимой як напарюсь, та в хату иду пид землею. А Кондрат усе дывиться – яка проворна баба, тальки на полке охала, а вже на печи лежит! По воздуху летае, чи шо?
Далее лаз стал еще ниже и потянул куда-то под горку. Несколько минут шли, прежде чем в подземелье стало прохладнее, впереди будто бы естественный свет замаячил, и фонарь сразу же померк. Старушка зашла в нишу, пропустила вперед.
– Як запечалишься в схороне, сюды прийдешь та на билый свит подывишься.
Лаз выходил из старой мельничной плотины прямо к шумной, стремительной воде и был прикрыт от глаз толстыми лиственничными сваями. А в узких просветах между ними виднелся лес за рекой и часть весеннего неба.
– Мой диду ходы копает и сюды зимлю сыплет, – отчего-то с горечью объяснила старушка. – А вода ту зимлю уносит…
– А зачем он копает, бабушка?
– Шо ж робыть, колы на уверху миста нема.
– Почему же нет? Вокруг хоть не так вольно, как у нас, а места много! В деревне и людей-то нет.
– Та ж державу разделили, а мы того не бачили. – Старушка вдруг заплакала, но тут же утерла слезы концами платка. – И собралысь в Малороссию ехать, шоб на ридной стороне помереть. Хозяйство продали, из хаты выписались тай тоже продали и поихалы у город, на железнодорожну станцию. Тута и побачили, шо державы нашей нема, усе ляхам поганым витдали, а грошей на два билета до Малороссии не хватает. Поплакали та и пошли вспять, а хата вже чужая. Ее хвермер купил, шо харчевню держит на мочевой точке. Взад вертать за те же гроши не хочет, на коленях стояли, просили… Наша хата ему и не треба, купил, шоб никому не досталась, тай еще ж обманул, гроши его подешевели. Истинный байстрюк! Вин дюже на Луку рассердился, шо кобели наши его постращали. Так и живем. Хата чужая, пропыски нема, а тут глава администрации приезжал, каже, мы люди без гражданства. Каже, езжайте у свою Хохляндию. Срок назначил. Шо робыть? В Малороссию ехать – грошей нема.. Пид зимлю уйдем, як чирви…
– Верно старики сказывали, страшно в миру жить, – вздохнула Вавила.
– Чем же помочь вам, люди добрые?
– Та чем ты поможешь, колы сама ховаешься? Колы тебя с войском шукают?
– Старушка взяла фонарь и пошла назад. – Нет нам миста…
На обратном пути она еще один ход показала, еще не дорытый, – корову выводить из-под земли на пастбище. А когда вернулись в схорон, там оказался дед Лука, и старушка виновато засуетилась.
– Я тильки один ход показала – на речку. Шоб воды себе принесла та воздухом дыхнула.
– Хай, – отмахнулся тот и взял фонарь. – Заполночь мне у нору харчей принеси та горилки.
– Ты куда, диду? – испугалась старушка и запричитала: – Опять зимлю рыть? Та ж давно ли тебя привалило? Та ж давно ли я тебя доставала, як из могилы?..
– Геть! К Юрию Николаевичу пошел. – Он прихватил короткую лопату и открыл потайную дверь. – Когда вин приедет, никто не бачит, а дивчине шо ж, век пид землей сидеть? Нехай в хату ходит…
Старики разошлись всяк в свою сторону, и Вавила наконец-то осталась одна, иконки поставила в тот же угол, где хозяйские, свечечку затеплила и встала на молитву. Однако с трудом прочла «Отче наш», стиснула четки в руках и замерла: не идет Божье слово в схороне, будто земля давит, сжимает со всех сторон и в груди так тесно, что и дышать нечем. Душа оцепенела.
Постояла так, будто немая, попробовала мысленно помолиться, но заметила: робеет разум и мысль задыхается, будто огонь без тяги. Вот если бы встать на камень намеленный, поднять руки к небу – и сразу бы услышал Господь…
Взяла иконки, свечку и пошла ходом к речке. По пути заметила свет в боковой норе, заглянула, а там старик стоит на коленях и будто молится, но не кресты кладет и поклоны бьет – глину топором рубит и руками отгребает. Выбралась она к божьему свету, умылась ледяной водой и будто наваждение смыла. Река шумит, пенится на камнях, сверкает в вечернем солнце, обледеневшие за зиму сваи стоят на стрежи, будто девицы в воду забрели и подолы приподняли, чтоб не замочить. А на том берегу лес оживает, вот уже и легкой бежевой дымкой подернулся – сок еще не пошел по деревам, однако ветви их оттаяли, согрелись и зашевелились почки. И где-то там же тетерева расселись по вершинам берез и так булькают, что, кажется, кипит все пространство. Еще неделя, две, и этот любовный кипяток окропит землю, побьет снег, и только тогда появится истинный запах весны, сладко томящий душу.
От молитвы ее отвлек старик, прикативший тяжелую тачку. Молча высыпал землю в поток, встал на колени, напился и опять скрылся в норе. Вавила посмотрела, как вода уносит комья глины, и тоже пошла
