на себя, а подойдет ли? Пусть не сапожки, не оловир парчовый и даже не шелковую шаль с кистями – всего-то ленту-косоплетку…
И чтоб унять свой женский нрав и не смущаться, сгребла дары и бросила в сундук…
А ключ в его замке вновь заиграл, однако не радость послышалась в сих звуках, но долгая печаль. Напившись вдоволь ею, Скорбящая велела сыскать Агнею и, невзирая на поздний час, к ней привести. Прощеный управитель, как всякий плут, вдруг сделался ленив не в меру и спесив немало, пришел босой, послушал, потянулся и обронил, зевая:
– Засим с постели подняла… Как ночь, так няню подавай… Спала бы да спала. Вот-вот наступит утро…
И чешется при сем!
Боярыня взъярилась, но слово сказано, не взять назад и грех поминать о старом, и все же не сдержала гнева.
– Ах, безблагодник! – жаль, батога нет под рукой. – Как смеешь ты?.. Перечить мне?!..
– Ты вольную дала старухе, теперь ищи ее. Была бы в крепости…
Веревка, наконец, нашлась, коей порола девок. От всей души хлестнула – чесаться перестал.
– Ну, ладно, поищу…
И в дверь пошел. Скорбящая еще и спину ему перекрестила и обессилела: как сладить с домочадцами? Как сохранить имение, в порядке содержать? С людьми как справиться? А их под властью девять тысяч душ! Веревкой да кнутом – рука отсохнет, а словом добрым и прощением – на шею сядут.
Покуда горевала так, Офелий нянюшку привел. На сей раз скоро, видно, веревка помогла, с испугу расстарался. Поставил у двери, сам наутек – боярыня вернула, велела на посылки встать. Агнею посадила, как вчера, и на колени перед ней.
– Прости, кормилица. Не вышло сватовство, Господь не дал, знак свой явил, преграду…
– Рок над тобой, Федора, – кормилица вздохнула и голову огладила. – Что толковать теперь? Кровь пролили…
– Коль сватовство ты предрекла, знать ведаешь, откуда приезжали. Сваты дары оставили, я их не приняла. А в сундуке положено богато, не перечесть сокровищ. И надобно назад отправить. Добра чужого мне не надо, свое в сберечь.
– Да так-то оно так, сестреница. Раз плохо сватали, раз не срослось – сокровища не в радость. След отослать… Токмо не знаю, право… Сундук тяжел, а я стара. Как отнесу?
– Я подсоблю! – вдруг завертелся управитель. – В сей миг повозку снаряжу, коней борзых! И сам свезу! Ты, милая старушка, дорогу укажи!
Агнея руку подняла, перст указующий нацелила в Офелия и словно пикой приколола к косяку – обвис, затрясся.
– Рабу сему не доверяй. Скрадет дары, а скажет, свез.
– Не слушай, матушка, – забормотал Офелий. – Старуха не в уме. Она ж дитя, ей-богу!..
Боярыня велела сотника позвать, да чтобы взял с собой трех стражников. И те явились скоро – детинушки при саблях, при пистолях, и сами все – богатыри.
Кормилица позрела и вовсе закручинилась.
– Ох, девушка, беда… Разбойники они.
– Нет, нянюшка, се моя стража. Давно и верно служит…
– Ты в очи им позри!.. Коль в сундуке богато, не стерпят молодцы, забудут верность. А ежели Беловодье указать – крамольников пограбят.
– С кем же вернуть дары?
– Всех отошли – скажу, – помедлив несколько, промолвила Агнея. – И посмотри, чтобы за дверью не стояли. Эвон, насторожили уши!
Когда из опочивальни все ушли, она прислушалась, в окошки посмотрела, заговорила шепотом:
– Ой, худо, Феодора. Нет при тебе людей, коим могла в довериться сполна. Округ тебя то нищие, то воры.
– Где взять доверенных? Я суть вдова, – печалью охватилась. – А вдовую жену всяк проведет, обманет и обидит…
– Муж надобен тебе!
– Сама же видишь, не вышло сватовства…
– Была бы твоя воля, не пролилась бы кровь… Беда теперь, беда… Как станешь управлять таким именьем? Не всякому боярину под силу…
– Вот я и думаю… А может, отписать владенья костромские? Обители какой или еще кому…
Агнея вдруг переменилась, ворчливой сделалась и строгой.
– Ишь что удумала!.. А как же Глебович Иван? Растратить вотчины, в распыл пустить наследство – оставить сына голым! Не смей! Ему служить царям, престол стеречь. Когда же нищие на стражу встанут – государям добро, но гибель государству.
– Что ж делать мне, кормилица? – спросила без надежды.
Агнея клюку подобрала, оперлась на нее, ровно на меч воитель, и распрямилась.
– Совет я дам, но токмо не простой. Сначала встань с колен. Затем приподнимись, возвысься, и, отверзнув очи, позри окрест себя.
– А дале что?
– А далее твори, что Бог велел.
В тот час Скорбящая советом не прониклась и не вняла, да тут еще старуха рассмеялась и ткнула пальцем в дверь.
– Эвон, позри! Стоят и слушают! Ах, воры! Умри, так кости украдут… Ну, я вам не спущу!
И, растворив окно, на гульбище спустилась. Боярыня же спохватилась, успела за рукав поймать.
– Постой, кормилица! Как быть с дарами?
– Ох, старая совсем, забыла, – она просунулась назад в окно и зашептала на ухо: – Я сбегаю к сватам. Пускай приедут и возьмут, раз полоротые попались. Ох, девушка, беда нам со сватами! Мне в тоже замуж, скоро переспею, но как приедут сватать – глаза бы не смотрели! Они хотят сорвать нас, как цветок, и к господину, на, мол, владей! И невдомек им, сивым: цветы-то лежа нюхать след. Мы благоухаем, покуда на стебле и с корешком! Шмели и пчелки летают по живым цветам и по сему нектару сбирают вдосталь…
Пропала за окном, по гульбищу клюкою простучала, и вот уже за дверью шум, молва глухая, потом запели половицы, ступени простонали, и стихло все. Дом погрузился в сумрак и тишину такую, что звон в ушах и со двора ни звука. Обыкновенно ночью то конь всхрапнет, собака взлает иль птица запоет, то сторож протрещит в трещотку или дьячок на колокольне час пробьет.
Тут же все замерло…
Лихое время! В пору в помолиться, как духовник велел, отбить поклонов с тыщу, и тогда покой придет и сон. Однако, осмотревшись, боярыня припомнила совет кормилицы – нет, не открылась истина. Окрест, как прежде было, если не считать сундук с дарами: опочивальня, роскошь, иконы на стене, лампадка золотая. К зерцалу подошла, в свой темный лик позрела – чуть светятся глаза, сквозь приоткрытые уста полоской зубы. Все остальное черный плат покрыл…
– И верно, я мертва, – испытывая страх, проговорила тихо. – Старуха я, черница-схимница… Печальный, страшный образ. Сын каждодневно зрит его… Не потому ли сам не видит радость жизни?
Она еще раз осмотрелась и позрела тлен: парча на стенах выцвела, поблекла и истерлась, ковры персидские побила моль, иконы – время и жук-древоточец…
– Глеб умер и скорбью умертвил меня… Потом был Аввакум, души моей водитель – от цвета смерти не избавил, не оживил, напротив, плоть схоронил под власяницей… И вот явился странник, дударь искусный… За собой позвал, сулил одежды белы, но глубже погрузил в сей черный мрак…
Вдруг ей почудилось, что она слепнет! Угас в зерцале образ, иконы растворились в серой мгле, пропали стены, лишь пятна окон да светлячок лампадки…
– Ох, Господи! Се ночь пришла, темно в опочивальне! – она чуть оживилась. – И посему мне
