жены, немало напугав ее и мамок-нянек, сыск учинил и спрос, да все напрасно.
– Была боярыня, – призналась Марфа. – Послания мы с нею сочиняли, заморским прынцам… Забавно так! Минуту, как ушла… Да вон же, вон она! Позри в окно!
Забыв о чести,царь юный бросился на двор, к воротам Спасским, и тут позрел лишь полу распашеня и красный сапожок – наперсница в карету поднималась! Но вот закрылась дверь, защелкали кнуты, и лошади помчали, вздымая вихрь, а он лишь пыль стряхнул и вместе с ней покой. День миновал, второй – Тишайший бледным стал, понурым, ходил, ровно немтырь, покуда дядька не узрел сей перемены.
– Не захворал ли, государь?
Ему уж было двадцать лет, но страх перед кормильцем и любовь к нему давно смешались, ни уст не разлепить и не поднять очей – лишь головой мотнул, мол, нет…
– А что ж печальный?
Собравшись с силами, он превозмог себя и вскинул взгляд. И в тот же миг почуял ненависть к кормильцу и жажду мести: брату в жены взял красу невиданную, а ему сосватал нелепую и глупую девицу!.. Однако не накинулся на дядьку ни с кулаками, ни с упреком; науку его вспомнил – что в ни случилось, след сохранять покой и царское достоинство. И, хитростью исполнившись, сказал:
– Печален я от дум. Все мыслю, что же с Русью станет?
– Ну, будет, государь! – кормилец рассмеялся. – Покуда живы мы, уж не оставим державу и тебя. Не трать напрасно молодые годы, вкушай земные радости. Я стар, и смерть не за горами, а посему недолго тебе вольно жить. От силы год иль, может, два…
Тишайший руку его взял, как было в детстве, и перебрал персты.
– Да полно же, кормилец! Жить будешь долго… Я слышал, Глеб женился?
– Се верно, государь, женился… Но чтоб наследство передать. Я с Анной не прижил детей, и брат мой был бездетный…
– А что же Глебова жена не при дворе? Почто ее не вижу? По вашему достоинству ей должно впереди стоять. Немедля приведи!
– Да здесь она…
– Пошли за ней!
Польщенный дядька в тот же час послал, и вот свершилось: Феодосья предстала перед ним, скромна и кротка, очи долу.
– Здрав будь, Тишайший государь…
А он, рассудок потеряв, к руке ее прильнул, но спохватился.
– Тебе по чести, дядькина сноха… Добро, добро, ну уж ступай! – и, отвернувшись, чтобы спрятать слезы, вдруг крикнул: – Ну, что стоишь? Ступай! Ступайте оба!…
… В сей час, из пыточной поднявшись, молясь перед престолом молитвой, детской, он погружался в прошлое и замыкался. Он зрел боярыню и будто ей молился, и был готов на дыбу вздернуть всякого, кто овладел иль мыслил овладеть ее душой. И не хотел признать, что гнусный протопоп, расстриженный, опальный, суть духовник ее! Чем покорил, чем искусил, злодей, какою верой взял? Веригами, постами? Или прельстил вдову грехами плотскими?!…
– Помилуй, Боже, я его убью! – в сердцах сказал Тишайший и уж хотел вернуться в подземелье, но в миг сей будто голос был, лукавый, женский – ну, истинно вдовы Скорбящей:
– По чести ли тебе? О том ли думы, государь? Ну, овладел душой распоп, да токмо се пустое… Подумай прежде, кто ты, расколовший Русь? Князек удельный, именем Романов? Невольник низменных страстей, палач Тишайший? Ведь ты убил кормильца! А дабы взять жену, и Глеба сжил со свету. О сем в Руси не ведают, но мне известно… О чем ты молишь ныне? О душе Скорбящей? Да мыслишь ли, чем ты владел и что теперь утратил? Где Приданое Софьи, коим ты гордился, и дочь свою сим именем нарек? Где Истина, коей владея, ты мог бы называться не токмо государь, но император?.. Ты притомил меня, а посему прощай!
И будто смех раздался…
Тишайший встал, перекрестился. Подобный женский глас он слышал не впервые и всякий раз впадал в смущение, не в силах разобрать, кто собеседник – Господь иль дьявол? Или воистину сей голос Феодосьи?
В сей раз он явно ощутил, что речь сия – суть искушенье бесов! Должно быть, Иоаким не блюдет обитель, коль в алтаре уж сатана прельщает…
Врата златые распахнув, он крикнул в храм:
– Эй, оглашенный, а ну, поди сюда!
Иоаким притрусил и поклонился в пояс.
– Я здесь, Тишайший…
– Развел тут нечисть! Уж над престолом бесы! Срам!.. Святи алтарь!
– Да что ты, право, государь? Помилуй Бог! Свят-свят… Алтарь чистейший!
– Я слышал женский глас!..
Архимандрит в сей миг же на колена.
– Явление! Святая Богородица явилась!
Тут государь осекся и гнев смирил: пусть уж попы судачат о явленье, чем о беседах с чертом. Покинув храм, он на подворье встал и вдруг опять услышал:
– Да мыслишь ли, чем ты владел и что утратил?..
Он огляделся и присел: над головою дым и смрад!
– Спаси и сохрани…
– Где Приданое Софьи?..
– Изыди от меня! – Тишайший побежал и чуть ли не столкнулся с дьячком. – Почто ты здесь?
– Да ты же, батюшка, поставил!
– А где князья?
– В узилище, пытают…
– Кого пытают?
– Расстригу Аввакума!
– Покличь мне Воротынского, – опомнился, стащил подрясник. – В сей миг!..
Покуда бегал посыльной, Тишайший разыскал колодец, достал бадью воды, напился, голову облил – отстало наваждение, и будто дым рассеялся. А тут и князь пришел: передник кожаный в крови и очи кровяные, не зол, но гневен.
– Негоже ремесло…
Он слушать не желал, лишь брови сдвинул.
– Где Приданое Софьи? – спросил бесстрастно, как тишайший.
Князь плечи опустил, но вскинул взор.
– Но ты же знаешь, государь… На Вологде, в Прилуцком, там, где была казна, егда поляки грабили Россию.
– И ныне там?
Тут Воротынский что-то заподозрил.
– Коль ты о свитке, что отнят был у Аввакума, то верно сказывал распоп. Семь лет тому, на святочной неделе пограблен был обоз у Ярославля. Немного взяли, но моя вина, не уберег… Да ведь уж был наказан!
– Да не о свитке речь… Когда ты зрел Приданое в последний раз?
Князь стушевался.
– Тогда же зрел, семь лет тому… Пред смертию кормилец твой велел все в бочки засмолить, отправить в Вологду и опустить в подвалы. Что я исполнил в точности и к сроку…
– Хранить приставлен кто?
– Боярин Вячеславов.
– Кто сей боярин? Не помню я…
– Кормильца верный муж, в его приказе с юных лет. Сын Александров, именем Василий… Да токмо ведь не я – Борис приставил! Боярина сего и с ним доверенных людей – все из приказа тайного. Сокольничий Андрей Филатов да Сергий Старостин. Надежные мужи.
