— Что это меняет? Шестьдесят пять лет занимался надувательством, даже национальность сменил, а дети у него…
— Ну вот почему он сменил? Как-то неубедительно прозвучало.
У Хортова вдруг возникло сомнение — а читал ли шеф материал? Или выслушал доводы Ады Михайловны и пробежал текст по диагонали?
— С фамилией Соплин в то время нельзя было сделать карьеры, — однако же терпеливо начал объяснять он. — Ни партийной, ни советской. Лев Маркович сам говорил об этом…
— Да и сейчас тоже, — мимоходом согласился шеф. — А с фамилией Кацнельсон — можно?
— Вероятно, да…
— То есть ты хочешь сказать, что в тридцатых годах с русской фамилией…
— Я хотел лишь рассказать житейскую историю, — перебил его Хортов. — Про то, как человек во имя карьеры сменил все — имя, национальность, образ жизни, жену и даже внешний вид. Волосы себе красил и закручивал, пока их не спалил и не облысел. Детей заставлял картавить и говорить с еврейским акцентом. Полностью изменил судьбу и потом всю жизнь страдал от этого, сидел в лагерях и томился в ссылках. Но не отрекся!.. И даже умер не своей смертью! От инсульта, когда получил решительный отказ и не смог выехать на жительство… якобы на свою историческую родину. Не понимаю, шеф, при чем здесь евреи и антисемитизм! Это не я — израильские власти отказали в визе. Это они довели его до инсульта.
Должно быть, Стрижак полностью доверился ответственному секретарю и материал лишь просмотрел, и теперь надо было ему выходить из неловкого положения. Хортов, несмотря на возраст, был молодым журналистом, однако человеком опытным, со связями в кругах Министерства обороны, МВД и ФСБ, куда мальчишек с диктофонами пускали с неохотой. Литсотрудник такого сорта в газете ему был нужен до зарезу — можно послать хоть в горячую точку, хоть в свиту к президенту. Просто так отмахнуться от него шеф не мог, и Андрей об этом прекрасно знал.
— Во-первых, слово «евреи» уже звучит оскорбительно, — заметил он тоном школьного учителя. — Следует писать «лицо еврейской национальности». Во-вторых, об этих лицах принято говорить, как о покойниках: или хорошо, или ничего. Все остальное антисемитизм. Ты это запомни, Хортов. И в-третьих… Тебе известна настоящая фамилия владельца газеты?
— Настоящая не известна, — признался Хортов.
— Поэтому иди и переделывай материал.
— Переделать невозможно, шеф. Лучше выбросить…
— Зачем же выбрасывать? Фактура на самом деле любопытная, и сам герой… — Стрижак не нашел подходящего слова или не захотел его озвучить. — Мой тебе совет — сделай его немцем.
— Ну почему немцем? — возмутился Андрей.
— Ах да, забыл… У тебя же какие-то тесные связи с Германией.
— Не в этом дело. Кто же поверит, что Кацнельсон — фамилия немецкая? Родственники за такое еще и в суд подадут.
— Напишешь — поверят. И не подадут, — Стрижак вдохновился и стал развивать мысль: — Сообразительный русский мужик надумал заделаться европейцем, а потом на старости лет решил со всем семейством рвануть в Германию, поближе к цивилизации. Но тут его раскусили…
— Это беллетристика…
— Но какая, Хортов!
— Не согласен, шеф.
— Хорошо, я тебе его оплачу, — он открыл сейф. — Давай сюда материал.
— Выбросить и сам могу…
— Я не бесплатно выброшу. Тебе что, деньги не нужны? Не ты ли говорил, живешь пока за счет спонсорской помощи жены?
Андрей никогда такого не говорил Стрижаку, хотя на самом деле это было близко к истине: на скудную жизнь кое-как зарабатывал, а вот автомобиль, сотовый телефон и прочие радости цивилизации финансировала жена, в немецких марках. Разведка, как и положено, донесла ему факты с некоторым искажением…
— Подумаю, может, что и исправлю, — увернулся от удара Хортов. — Посижу ночь…
— Утром жду, — мгновенно вцепился шеф. — И еще подумай вот о чем. Нужен материал с Кавказа, человеческая история на фоне нынешних событий, на фоне бессмысленной и бесполезной войны… — он хмуровато усмехнулся. — О лицах кавказской национальности пока можно писать что угодно и как угодно. Подумай, потолкуй со своими информаторами, завтра доложишь.
Он привык завоевывать жизненное пространство, брать его штурмом или долгой осадой, атаковать или контратаковать, а при таких обстоятельствах важно было уметь держать удар. В кабинете у Стрижака он явно схлопотал по морде, однако мысленно утерся и вышел как ни в чем не бывало. Ада Михайловна встретилась ему на пути не случайно — поджидала возле приемной, чтобы посмотреть, каким он выйдет от шефа. Обстановка в редакции начинала проясняться, по крайней мере, становилось ясно, кто тут серый кардинал, или, говоря современным языком, агент влияния.
— Мое почтение, Ада Михайловна, — старомодно раскланялся Хортов. — У меня все в порядке, спасибо за советы. Всего вам доброго!
Он имел на это право, поскольку еще вчера ответственная секретарша два часа угощала его настоящим молотым кофе, дамскими сигаретами и вела себя весьма любезно. Разумеется, заодно мастерски проводила разведопрос, выдавая его за материнское участие. И окончательно растрогалась, когда узнала, что жена Хортова — немка, осталась в Германии и приезжает раз в год, и что он живет один уже несколько лет и все дома делает сам.
— До свидания, Андрей Александрович, — она тоже умела держать удар. — До встречи!
И в тот же момент скользнула в дверь главного редактора.
Вообще-то на душе было мерзко, не хотелось никого видеть, и Андрей поехал домой, но по пути в боковом кармане заверещал подарок жены. Сбивчивый женский голос он не узнал и никак не мог добиться, кто звонит, пока не догадался, что это внучка Кацнельсона, Мира — юная и отчего-то уже нервная девица. Она требовала немедленно приехать и не могла толком объяснить, что случилось и почему такая срочность, поскольку срывалась в слезы. С ней рядом кто-то был, и, вероятно, подсказал причину: Мира вдруг подавила всхлипы и внятно произнесла:
— Нас ограбили!
Подмывало сказать все, что он думает по этому поводу, однако Хортов пересилил себя, выключил телефон и поехал на Арбат. Дом Кацнельсонов ремонтировался изнутри и снаружи, стоял в лесах, будто в клетке. За последние десять лет почти полностью сменились хозяева квартир и теперь из коммуналок делали роскошные апартаменты. Лев Маркович оставался из старых жильцов чуть ли не последним; как человек заслуженный и реабилитированный, имел отдельную четырехкомнатную квартиру и целый год жил там с внучкой. В ожидании разрешения на исход в «землю обетованную», они продавали старинную мебель, посуду, люстры и даже литые бронзовые дверные ручки — короче, все, что некогда досталось по наследству от прошлых репрессированных хозяев и что нельзя было забрать с собой. И одновременно подыскивали покупателя на жилье.
Трудно было представить, что можно было грабить в этой пустой, пыльной и мрачноватой квартире.
Дверь открыл сын Кацнельсона, Донат — сорокалетний ухоженный мужчина, и если судить по нему, то природа сопротивлялась или попросту издевалась над грехом Льва Макаровича Соплина. Хортов не видел двух старших сыновей, которые будто бы жили в Прибалтике, но, судя по младшему Донату и его дочке, — подобных рязанских физиономий еще было поискать. Как не старался покойный карьерист перевоплотить и детей, ничего с генами поделать не мог, миграционная служба Израиля оказалась на высоте и обман раскрылся.
Донат был человеком мягким, добродушным, к авантюре своего отца относился скептически, хотя соглашался уехать из России, поскольку в «земле обетованной» у него оказались почти все друзья и коллеги по медицинскому институту. К отказу он отнесся вполне философски, ибо знал тайну родителя, и теперь радовался, что не успел продать свою частную зубопротезную клинику на Ленинском проспекте. И
