Беклемишево. Анохин сам распределял по деревням соль и спички, пока его не позвали на ссыпной пункт. Он оставил у вагонов Меркулова. Позвавший его боец был возбужден, бледный, чуть не бежал впереди. На ссыпном пункте у открытого навеса молча толпились партизаны и мужики. Был здесь Булыгин, командир Второго эскадрона, широкоплечий, головастый и усатый партизан. Егор глянул туда, куда смотрели они — на огромный бурт картофеля, и обомлел, замер. Картофель был мерзлый. Дней пять назад мороз ударил, потом оттепель, солнце, и опять мороз. Весь бурт картофеля сверху вымерз, почернел, осклиз.
— Видал, что делают? — глянул, мухордясь, на Егора Булыгин. — Забирают у крестьян и гноять… Ни себе, ни людям!Ох, ну суки, эти коммунисты!
— Это что, — тяжко вздохнул один из мужиков. — Пошлитя, покажу!
Он направился, чуть прихрамывая, мимо навеса к длинному бревенчатому сараю, вытянувшемуся вдоль железнодорожного полотна. Рельсы шли в двух аршинах от него. Анохин, Булыгин, мужики, партизаны гуськом шагали за ним. Одно ухо шапки мужика, с оторванной завязкой, оттопырилось в сторону и жалко вздрагивало в такт хромоте. Возле широкой двери сарая мужик остановился, потянул за железную ручку. Дверь заскрипела, косо открылась.
— Смотритя!
Из сарая дохнуло густым едким духом, теплом. Вход снизу на треть забит досками, сквозь щели которых просыпалось на землю зерно. Большой сарай наполовину заполнен рожью. При свете из двери заметен легкий парок над зерном. Мужик перелез через доски в ворох ржи, запустил в зерно руки, вывернул из-под низу, проговорил горестно, со слезами:
— Горить, пропадаить… Обобрали народ.
Егор, морщась от едкого запаха, сунул руку в спекшуюся рожь. Зерно внутри горячее, влажное.
— Где заведующий ссыпным пунктом? — тихо спросил он у мужика.
— Арестованный. Его красные ныня в сарай посадили, под суд хотели отдать…
— Мы его сами судить будем! — бросил зло Егор и передумал: — Нет, вы его судить будете. Вы!.. А зерно раздайте по дворам. Хоть скотине пойдет… Булыгин, распорядись тут…
Анохин не мог больше смотреть на гибнущий хлеб. Сколько труда в него вложено, сколько крестьянского пота пролито на пашне, на уборке, на обмолоте! И все прахом, прахом! Сколько бы народу накормить можно… Сердце в железный комок сковало. Не знал он пока, сколько пропавшего хлеба придется увидеть ему в эту зиму, не знал, что побредут весной по Руси голодающие Поволжья…
Стоял у вокзала Анохин, смотрел бездумно, как нагружают телеги ящиками со спичками, мешками с солью. Отъезжают, подъезжают, суетятся бородатые мужики, переговариваются, кричат на лошадей. Скрип, храп, стук. Солнце поднялось высоко, греет спину. Пахнет мазутом от паровоза, от черной земли между шпал. Долго стоял, пока не окликнул его Булыгин, позвал в комнату начальника станции поесть. Хозяин комнаты сбежал, спрятался где-то. В комнате у двери висела его темная шинель, на подоконнике стоял закопченный фонарь, лежали флажки, большие гайки. На низком широком столе дымился, парил небольшой черный чугун с нечищенной картошкой, на раскрытой книге с исписанными чернилами страницами — ломти хлеба, в алюминиевой чашке розоватые куски мяса. Зайчатина.
Но поесть Егор не успел. Только расположились за столом, как за дверью шум раздался, колгота какая-то, суетня, громкий вскрик: — Иди-и! — и в комнату втолкнули высокого красноармейца в распахнутом полушубке, без шапки, в черных волосах соломенная труха, нос разбит. Усы в запекшейся крови. На левой щеке тоже следы размазанной крови. Егор сразу узнал Мишку Чиркунова. Сердце радостно екнуло, затрепетало, жар ударил в лицо: вот он, сладостный миг мести! Узнал его и Чиркун, остановился, замер у двери возле шинели начальника станции, побледнел еще сильнее. Волосы на голове просто вороньими стали.
— Комиссара пымали! — радостно доложил партизан, впихнувший Мишку в комнату, и сдвинул шапку на затылок, показал свой русый чуб. — Хоронился в риге, сучара!
— Ишь ты! — засмеялся своим глуховатым голосом Булыгин, растягивая к щекам широкие усы. — От Шевякова схорониться вздумал! Шустряк! Шевяков тебя из-под земли вынет… Молодец, Шевяков! Бери лодыжку, награждаю! — указал эскадронный на чашку с мясом.
— Я нажрался уж, — отказался партизан. — Ешьтя сами!
— Ну, ступай, ступай, — сказал ему Булыгин и глянул на Мишку, который шмыгнул носом, вытер рукой усы, размазал по щеке кровь, строго прикрикнул. — Не порть аппетит, гад сопатый!
Мишка в ответ сплюнул на пол кровью.
Егор поднялся, буркнул как можно спокойнее:
— Пойду, допрошу… Обедайте…
И вылез из-за стола. Чиркун исподлобья следил за ним. Страха в его глазах не было. Они вышли. На улице Мишка высморкался, сплюнул, вытерся рукавом нового полушубка и хмыкнул насмешливо:
— Любезные у тебя ребята.
— Твои любезнее?.. Сразу к стенке.
— А хрен ли церемониться. Война есть война… Попался, становись! Ты со мной целоваться, что ль, собираешься?..
— Целоваться не будем, — ощерился Егор.
— Ну вот… Куда теперь? У какой стенки становиться?
— Туда, — указал Егор на дверь в комнату телеграфиста.
И в комнате Мишка не менял насмешливого тона. Видно, решил умереть весело. То, что он умрет сейчас, знали оба.
— Слыхал я, что ты к Антонову переметнулся, но не думал, что он так коммунистов уважает… Ты, что ль, вожак всей этой кодлы? Сотни три есть?
— Поболе, — в тон ему ответил Егор. — А чего же твое усердие Шлихтер не заметил. Разве мало ты крови у сельчан пускал? А он, ить, палачей любить.
— Я бандитскую кровь лил… тех, кто народ к счастью не пущал, на пути стоял…
— Ну да, да, Докин бандит! Митек Павлушин на пути стоял, к счастью не пущал. Чье только счастье-то? Тех, кто в Кремле окопался? Это они народ? Остальные рабы? Так, по-твоему?
— Чего ты орешь? Ты их рази не защищал?.. И чего ты меня сюда привел? Об чем нам с тобой говорить? Попался б ты мне, я б тебе душу травить не стал — враз успокоил… Какие такие тайны ты у меня выпытать хочешь? А? Про войска, режь меня, ничего не скажу!
— Ух ты! Да я поболе тебя знаю. Все приказы вашего Редьзко к нам поперед вас поступают. Тайны нашел…
— А чего же ты от меня хочешь? Покаяния? Не дождешься!.. Веди, стреляй!
— Сиди. Успеется, не минет, подыши чудока… В Масловке давно был?
Мишка не ожидал этого вопроса, замолчал, глядел исподлобья.
— Что там обо мне говорят? Знают, что я в партизанах?
— Был слух… — буркнул Мишка.
— А мать как? Не трогают?
— Живет.
— Кто же теперь в Совете? Вместо тебя?
— Нету больше Совета. Штаб Союза Трудового Крестьянства… Алешка Чистяков заправляет, — усмехнулся Мишка. — Как красные в Масловке — он буденовку свою на гвоздь вешает, как… ваши, в сундук прячет.
— А Настенька?.. — выдохнул тихо Егор.
Мишка молчал, потом поднял глаза, ответил:
— Сына ждем…
— Где она? — шевельнул одеревеневшими губами Егор.
— Этого я тебе не скажу! — твердо вымолвил Мишка. — Режь, не скажу! Нету ее в Масловке, а где она — под пытками не отвечу. Понял? Моя она! Всё. Забудь!
Они смотрели друг другу в глаза. Молчали.
— Ладно… — вздохнул Егор. — Ты мне о другом ответь, перед смертью ответь — как на духу… Не пойму я… Вот, мучил ты попа, это понятно, классовый враг — не человек, по-вашему, подлежит
