уничтожению. Это понятно… А зачем над Настенькой надругался, погано надругался, при всех, а потом взял да женился на ней…
— Все-таки покаяния ждешь? — усмехнулся Мишка.
— Да на кой мне твое покаяние, — поморщился Егор.
— Чего же ты хочешь?
— Не пойму я… Зачем ты женился на поруганной? Зачем тебе это? Разве мало девок?
— На кой они мне? — быстро и с искренним удивлением ответил Чиркун. — Я ить Настеньку давно люблю!
— Любишь?!
— А у тебя рази догадки не было? — снова удивился Мишка. — Да я скока раз подкарауливал тебя, када ты от нее шел. Руки тряслись, сами тянулись угробить тебя! Не знаю, как сдержался… Ты мне скоко крови попортил. Ох!
— А зачем надругался?! — снова воскликнул Егор. — Да принародно!
— Спьяну… — брякнул и замолчал, словно решаясь: говорить — не говорить, глядел на Егора исподлобья и не так весело и насмешливо, как когда входил в комнату телеграфиста, будучи уверенный, что сейчас умрет. Бравада спала. — Да не, не токо спьяну. Я тогда и тебя и ее страсть как ненавидел! Всех ненавидел, себя ненавидел. Я что хошь готов был сделать… Впрочем, я в мыслях давно держал испортить ее, а потом жениться. Рази ты не знал, что я к ней сватался, када ты на фронте был? Поп не отдал, не ровня… бедняк… Вот я ему и показал тада, кто ровня, а кто не ровня… Просто так, по-честному, я бы ее никогда не получил в жены, даже ежли тебя похарчил. За кого хошь отдал бы ее поп, только не за меня. Теперя она моя законная жена. Дитя ждем… — закончил он совсем миролюбиво, и гордо.
— Как же ты живешь с ней? Она ж тебя ненавидит… — вырвалось у Анохина.
— Кто те сказал! — засмеялся Мишка как-то совсем добродушно. — У нас с ней лад… мирно живем.
— Да разве может быть лад после такого позора?
— Какого позора? Забыто все давно… У бабы память, как у курицы. Любишь ее, и все ладно… Мож, ты мнишь, что она о тебе вспоминает? Брось! У всех баб так: с глаз долой и стал чужой. Испокон так! Не мни…
— И она с тобой ласкова?
— А как же? Я ить муж ей!Все по закону: и по-совецки, и в церкви были. Без церкви она ни в какую… В Борисоглеб ездили… Тишком… Я ее, можа, лелею боле, чем самый разлюбезный муж. Можа, када мы вдвоем, я ее со своих рук не сымаю, — Чиркун вытянул перед собой большие руки.
— Я ее все равно найду, — твердо проговорил Егор.
— Можа, найдешь, ежли тебя ране не прихлопнут, как ты меня щас, — скривил рот в ухмылке Мишка. — Как бы вы ни бегали по лесам, все равно вас переловят всех, перестреляют. Никуда ни денисся. Колчака похарчили, Деникина прогнали… А какая силища была!.. Антонов что — муха, сколько ни летай, все равно прихлопнуть.
— Я Настеньку все равно найду, — повторил Егор.
— Найдешь, а дале, — усмехнулся Мишка. — Сына моего растить будешь? Он тебе кажную минуту напоминать меня будет… А кто ты для него будешь? Отец? Нет, отцеубийца! Как бы ты его ни растил, ни лелеял, он все равно помнить будет кто его родного отца похарчил… И его угробить вы не сможете, Настенька не возьмет на себя такой грех. Она помнит, что сын в любви зачат… Найдешь, а счастья не жди! Не ждитя!
Они замолчали. Молчали долго, тягостно, слушали за дверью громкие голоса, стук тележных колес. О чем думал тогда Егор? О Настеньке? Об окончательной ее потере? Иль судьбу Мишки решал? Не помнится теперь. Забыто напрочь. Скорее всего, о себе думал, о Настеньке. Как быть с Мишкой он не знал, но чувствовал про себя, что не прольет крови его, не прольет именно из-за Настеньки. Прав Мишка, кровь его навсегда разъединит их. Если бы Чиркун погиб без его участия, тогда другое дело.
— Сына, значить, ждетя, а ежли дочь… — пробормотал Егор после долгого молчания.
— А рази дочь плохо, — откликнулся Мишка.
— Ступай! — громко сказал Егор.
— Куда? — встрепенулся Чиркун.
— Куда хочешь.
— Ага, — засмеялся Мишка. — Меня твои орлы у первого же забора шлепнуть.
Егор поднялся тяжело, открыл дверь, позвал попавшегося на глаза партизана, приказал ему проводить Мишку туда, куда он скажет.
6. Пятая труба
И из дыма вышла саранча на землю,
и дана была ей власть,
какую имеют земные скорпионы.
Долго не видел Егор Чиркуна после этого, не слышал ничего ни о нем, ни о Настеньке, ни об отце Александре. Встретились с Мишкой летом, в июне двадцать первого, после разгрома Партизанской армии Антонова. Всю зиму Егор Анохин провел рядом со Степанычем, был его адъютантом. Разделял радости его и сомнения. Зимой во всем Борисоглебском, в южных частях Кирсановского и Тамбовского уездов установилась власть Союза Трудового Крестьянства. Штаб Антонова готовил мирные Указы на своей территории. В первую очередь Степаныч запретил самогоноварение и приказал строго следить за исполнением этого Указа. Народ и Партизанская армия должны быть трезвыми, считал он.
Помнится, как немногословный, сдержанный Степаныч стал необычно подвижным, возбужденным, когда узнал о восстании матросов в Кронштадте, о забастовках в Петрограде и Москве: не сиделось ему, не стоялось на месте, помнится, как радостно вскидывал Антонов глаза на него, своего адъютанта, и приговаривал: началось, началось! Просыпается Русь! Жадно хватал свежие газеты, быстро, шурша, распахивал, вглядывался в третью страницу, где обычно печатались вести из Центра, говорил вслух с досадой:
— Что они медлят? Бери Петроград, пока рабочие на их стороне!.. Нет, сидят, языки чешут…
— А ты? Почему ты Тамбов не берешь? Почему армию не расширяешь? Мужики каждый день сотнями идут, а ты возвращаешь? — спросил его однажды Плужников, бывший при этом в избе.
— Тамбов? — глянул на него поверх газеты Антонов. — Кровь крестьянскую лить?
— Вот и они…
— У них другое, — перебил Антонов. — Петроград бастует. Рабочие поддерживают матросов. Выходи из Кронштадта, бери без крови. Если б Тамбов поднялся, я б не задумался…
Помнится, в конце зимы, в оттепель, кажется, это было в Паревке, подскакал к избе, где был Антонов, Богуславский, командир дивизии, слетел с коня, взбежал на высокое крыльцо по мокрым от растаявшего снега ступеням, ввалился в горницу — шапка на боку, мокрые волосы ко лбу прилипли, полушубок нараспашку — кинул на стол Степанычу газеты:
— Беда!
И бухнулся на скамейку.
Антонов взял одну газету, спросил:
— Что за беда?
— Читай съезд, читай!
— Что? Не тяни? — бросил Степаныч.
— Ленин отменил продразверстку. Налог…
Степаныч впился в газету, потом отбросил ее, вскочил, захохотал, ухватил за плечо Богуславского,
