направил его в грудь Егора.
Тухачевский кинул, недовольно морщась:
— Почему же тогда ты не со мной? Расстрелять!
— За что? За то, что я за правду народную встал?
Конвоир пытался вытянуть Егора из избы, но сил не хватало. Анохин упирался, кричал, а чубатый больно тыкал ему револьвером в грудь.
—Нет, — ответил громко, но спокойно Тухачевский.Он, видно, очень старался, чтоб не раздражиться сильно, не испортить себе настроения. — За то, что против правды поднялся. Много правд не бывает, она одна.
— Да! Одна, одна! Народная! — орал, сопротивлялся Егор.
— Да-да! — нетерпеливо и быстро выкрикнул Тухачевский. — И мы определим и скажем народу, какая у него должна быть правда… Уведите!
Конвоир и чубатый поволокли Анохина в сени, зажимая ему горло. Он извивался, дергался в их руках, хрипел, кричал Тухачевскому.
— Ты враг… враг народа! Захлебнешься… мужицкой кровью! Придет час… своей за нее заплатишь…
В сенях чубатый и конвоир церемониться с ним перестали. Чубатый врезал ему револьвером по голове и пинком толкнул к двери. Егор обмяк. Его выволокли на крыльцо и пустили с маху по ступеням. Он шмякнулся на землю и быстро вскочил, опасаясь, что будут бить ногами. Конвоир соскочил вслед за ним вниз и подтолкнул.
— Говорил вам, не хрена было с ним церемониться! — матюкнулся чубатый
— Пошли к стенке!
К конвоиру подключился второй, поджидавший на улице. Они подхватили Егора под руки и поволокли к соседней избе, где по-прежнему на трупе мужика сидел узколицый боец интернационального полка и безучастными глазами смотрел на происходящее у крыльца. Он только подтянул по траве поближе к себе фуражку с яйцами.
— Подальше оттащите! — крикнул чубатый конвоирам. — Вонять под носом будет!
Красноармейцы быстро повели Анохина мимо избы с облупленной стеной.
— Связались на свою шею, мать твою так, эдак и разэдак! — матерился один из них. — Нет, шлепнуть в огороде! Таскайся с падлой…
— Э-э, ребята! Стойте-ка… Кого это вы волокете! — остановил их возглас.
Голос показался Егору знакомым. Он поднял голову и увидел Мишку Чиркуна. Он неторопливо шагал к ним от группы красноармейцев, сидевших на земле под пышным вязом, потом заторопился, затрусил к ним, видимо, узнал Анохина.
— Шлепнуть приказали.
— Погодите! — быстро подскочил Мишка, близкопосаженные глаза его вдруг сузились. — Ах ты, сука! — выкрикнул он и схватился за кобуру маузера, болтавшуюся на бедре, но тут же выпустил ее, почти не размахиваясь, ударил Егора в челюсть.
Конвоиры отпустили Анохина, и он грохнулся в пыль навзничь. Мишка кинулся к нему коршуном и два раза ударил сапогом по ребрам, вскрикивая:
— Знал, знал, попадешься!.. Говорил я те, сука, а? — Чиркун быстро наклонился к Егору, поднял за грудки.
— Шлепни ты его, чего нервы мотаешь, — посоветовал Мишке один из конвоиров.
— Нет, я потешусь сначала! — скрипел зубами Чиркун. — Должник он мой!
Кровь текла изо рта Егора, щекотала подбородок, капала на грудь, на гимнастерку. Мишка поставил Егора на ноги, вытащил маузер:
— Я сам с ним расправлюсь… Иди! — резко ударил он Анохина в спину, так что голова Егора мотнулась.
— Не-е, силен! — крикнул недовольно один из конвоиров, тот, что водил к Тухачевскому. — Сапоги мои…
— Сымай сапоги! — ткнул в спину маузером Мишка.
Егор опустился в теплую пыль на дороге, медленно стал стягивать с ног один за другим сапоги. Снял, кинул рядом с собой на дорогу. Один сапог, падая, зачерпнул голенищем пыль. Конвоир пнул ногой в спину, беззлобно буркнув:
— Ну-ну, подать нельзя!
Подниматься Егору не хотелось. Ни чувств, ни мыслей в голове. Одна тоска. Даже боли от пинков и ударов не ощущал. Обезволился совсем. Мишка поднял его за шиворот, и Анохин побрел впереди, не замечая ничего вокруг: ни красноармейцев, отдыхавших возле изб, ни лошадей, помахивающих хвостами у плетней, ни полдневной июньской жары. Помнится, привело его в чувство воспоминание о детстве, вернее, дорожная пыль навела его на воспоминание, и после этого он стал приходить в себя.
Пыль под ногами горячая, сыпучая, как пудра, щекотала пальцы, просачивалась между ними, когда он ступал на дорогу. И вспомнилось, как он мальчишкой в летнюю жару бегал по пыли, забавлялся. Подумалось, что не видеть ему больше Масловки, не ходить по ее улицам. И Настеньку потерял, и жизнь! И все отнял у него Мишка Чиркун… Как будет убиваться мать, когда узнает о его смерти! А что подумает Настенька, всплакнет ли? Стало жалко мать, себя. И вместе с жалостью стали возвращаться силы, жажда жизни. Егор начал озираться исподлобья по сторонам. Они выходили из деревни. Красноармейцы провожали их скучающими взглядами. Егор оглянулся. Мишка шел в трех шагах позади с маузером в руке.
— Иди, иди! — прикрикнул он. — Давай, к речке поворачивай!
Бежать? И двух шагов не сделаешь — уложит. Зверь! Знал бы — шлепнул паскуду в Есипово. Пожалел, болван! Проявил милость к врагу, а вышло — отказал в ней себе. Но тут же мелькнуло — не Мишка, так другие разделались бы с ним давно. Они подошли к речке, спустились в овражек с дном, поросшим бурьяном. Кровавыми бутонами цвел татарник; густо, стеной, стояла крапива; тянулся вверх пустырник. Шмель, большой, полосатый, деловито жужжал, перелетал с цветка на цветок татарника. Противоположный край овражка крутой, но невысокий. На аршин поднимается вверх глинистый берег.
— Скидавай гимнастерку, быстро! — приказал Мишка.
Они были вдвоем в овражке. Деревни не видно. Но Чиркун держался осторожно, поодаль. Кинешься — ухлопает. И Егор стал неторопливо стаскивать гимнастерку. Спешить некуда. В голове лихорадочно вертелось: снять, кинуть в лицо Мишке, броситься самому на него или в речку. Но речушка так себе, ручеек. Ни кустика на берегу, не скроешься от прицельного огня. Глаза шарили по осыпи, в глине, искали камень. Одна глина под ногами.
— А исподним в Красной Армии не брезгуют? — усмехнулся ехидно Анохин, стараясь оттянуть время, продлить жизнь хоть на секунду.
— Сымай, — спокойно качнул маузером Мишка.
Егор снял нижнюю рубаху, кинул в сторону Чиркуна, выпрямился.
— Носи, гад! Мож, тебя мои вши заедят… — увидел, что Мишка поднял маузер и стал целиться в него, заорал, выставляя голую грудь: — Стреляй, гад, стреляй!
И шагнул к Мишке. Чиркун выстрелил. Егор почувствовал слабый удар в плечо, толчок, приостановился. Кровь быстро хлынула ему на грудь из маленькой ранки. А Мишка стрелял, но почему-то вверх и что-то кричал ему. Оглушенный Егор не понимал, почему Мишка кричит ему:
— Ложись, ложись, говорю!
Егор послушно сел на землю. Плечо онемело. Левой рукой шевельнуть нельзя. Чиркун суетливо сунул маузер в кобуру, схватил исподнюю рубаху Егора, с треском разодрал ее, оторвал кусок, опустился на колени рядом с сидящим Анохиным и стал перевязывать рану, приговаривая:
— Навылет прошла… Ладно, получилось. Я боялся кость задеть. Мясо зарастет… Не дергайся, терпи, не на том свете, поживешь еще…
Егор не чувствовал, что дрожит весь, что слезы текут по его щекам, капают на грудь, смешиваются с кровью.
