Какой странный у него голос. Почти как у гения. Это из-за шрама на шее. И как странно он произносит ее титул. Ну какое значение имеет титул? Он — Цезарь. Она — Августа.
— А ты привез мне подарок? Или тоже следуешь древнему запрету не дарить супруге подарков?
— Летти, ну что за ерунда. Я скупил бы для тебя весь Танаисский рынок. Да только нас с Кордом обокрали в дороге. Осталось на все два золотых. Ехали в последнем вагоне.
— Замечательно.
Она коснулась пальцем этого нового шрама на шее. Еще один. А сколько их всего?
— Ты мой Муций Сцевола [58], — шепнула она.
— Что? — Он задумался и, кажется, не слушал ее.
— Мой Муций Сцевола.
— Не надо.
— Нет, правда, — горячо зашептала она — ей казалось, из скромности он стесняется этого сравнения. — Тот сжег свою десницу на жертвеннике, чтобы показать, что. не боится пыток после неудачного покушения на этрусского царя. А ты тоже все время добровольно суешься в огонь, чтобы оградить Рим от всяческих бед.
— Я не люблю, когда упоминают Муция Сцеволу.
— Завидуешь его славе? — не унималась Летиция.
— В детстве, в войну…— Элий помолчал, мысленно возвращаясь в то время. — Мы, мальчишки, тоже создали общество Муция Сцеволы. Хотели пробраться через линию фронта и убить главнокомандующего виков, как Муций хотел убить осадившего Рим царя этрусков. Но боялись, вдруг покушение не удастся, нас схватят и будут пытать. Мы были уверены, что будут пытать. И тогда решили испытать друг друга. Пойти мог только тот, кто вынесет пытки.
— Это же глупо, Элий!
— Разве не все в этом мире глупо, Августа? А то, что умно, не стоит ни жертв, ни жертвенной муки. Да и вообще ничего не стоит. Так вот, мы раздобыли жаровню, насыпали углей. Пламя то вспыхивало, то гасло. И мы подходили по очереди. Я был вторым. И отдернул руку сразу же, едва почувствовал жар. Вновь попробовал, и вновь ничего не вышло. Рука покраснела, вскочил волдырь. Но этого показалось мало. М-да… Мне было стыдно. Хотелось провалиться в Тартар, немедленно умереть. А другие, они держались, они смогли. И дольше всех — Секст, наш вожак. Он держал руку целую вечность. Я не мог этого видеть и зажмурил глаза. Но и с закрытыми глазами слышал, как трещит, лопаясь, кожа и шипит что-то, капая на огонь. И запах горелого мяса, как во время жертвоприношений. Рука Секста обуглилась, как у Сцеволы, до кости. Секста отвезли в больницу. А с фронта шли эшелоны раненых. Один за другим. Больницы были переполнены, лекарств не хватало. Секст умер от заражения крови. И с тех пор я не люблю, когда при мне говорят о Сцеволе. Он спас Рим от этрусков, не спорю. Но я не люблю о нем вспоминать.
— Хорошо, не буду сравнивать тебя с Муцием Сцеволой. Имя Дециев тоже что-то да значит.
— Летти, ты любишь меня? Она изумилась. Вот так вопрос.
— Да, конечно.
— Точно любишь?
— Хочешь знать, изменяла ли я тебе?
— Нет, не хочу.
— Так вот, не изменяла, ни разу! Вот! — она выпалила, задохнувшись от обиды. Как он мог усомниться?! Или все-таки мог?..
— Летиция, я не рассказал тебе одну важную вещь.
— Не будем ни о чем говорить больше, а то поссоримся. — У нее от обиды дрожал голос.
— Нет, послушай. Я был в плену. И я был рабом.
— Рабом? Но рабство запрещено.
— Именно так. Но меня провели под «ярмом». Ты знаешь про этот обряд? Я стал рабом. И чтобы избавиться от позора, должен был посетить храм Либерты, надеть шапочку вольноотпущенника. Претор коснулся меня своей палочкой.
— Подожди. Тебя что, записали в списки освобожденных?
— Да.
— Под каким именем?
— Гай Элий Перегрин.
До Летиции только сейчас дошло.
— Элий, ты что, не гражданин Рима? Он кивнул. Она молчала. Не знала, что должна сказать. А она приготовила для него новую пурпурную тогу, привезла с собой. А он и белую обычную тогу гражданина надеть не имеет права. Летиция отвернулась, уткнулась лицом в подушки. Перегрин…
— Вот так получилось: выходила замуж за Цезаря, а оказалась женой Перегрина, — продолжал он со странным смешком. — Кстати, формально ты теперь не моя жена. Придется вновь заключить брак, если, конечно ты согласишься. Ведь ты теперь Августа.
— Но это ерунда! Чушь! Подашь прошение на имя императора, и тебе тут же вернут гражданство. — Она стиснула зубы. Глаза ее сверкали. Она была готова драться за него со всем миром.
— Гражданство я могу вернуть. Но меня внесут в списки эрарных трибунов[59], а не в патрицианские списки.
— Ну и что? Что это значит?
— Думаю, для тебя очень многое. «Для тебя многое, а мне на все титулы плевать», — хотела уточнить она, но хватило ума не уточнять.
— Для меня это не имеет значения. Ты — гладиатор, а я твоя девчонка, которая ездит из одного города в другой, от одного места битвы к другому за любимым бойцом. Вчера ты проиграл, тебя уволокли в сполиарий. Но разве от этого я стану меньше тебя любить?
Она думала — он поблагодарит ее, скажет: милая, ты гений доброты. А он не сказал ничего. Достал коробочку из серого картона, вынул табачную палочку. Хотел закурить. Передумал. Смял коробочку и отшвырнул в угол.
— Когда ты должна вернуться в Рим?
— Да завтра и вернемся. — Она постаралась подавить обиду. Да и в самом деле — с чего это она ждет похвалы. Вот дурочка. Она же поступила так, как и должна поступить умная преданная жена… «Уже не жена, еще не жена», — поправила она себя, и червячок сомнения ковырнулся в душе. На мгновение представила заголовок какого-нибудь подлого вестника: «Августа в постели с рабом». Значит, все-таки зацепило. Но ведь подло, подло! — Нет, завтра не получится. Надо попрощаться с царем Книвой. Все эти дурацкие формальности сводят меня с ума! Я и так торчу здесь дольше положенного. Значит, послезавтра мы с тобой возвращаемся. Вновь поженимся в какой-нибудь из праздничных [60] дней. Как ты думаешь, я после этого буду считаться
универой [61]? — Она вновь легла рядом с ним и попыталась пристроить голову у него на плече.
— Летиция, я не могу вернуться в Рим.
— Что?
— Я дал обет.
— Тебе не кажется, что два подобных признания за день — слишком. — Она засмеялась через силу.
— Я дал обет, что не увижу Город двадцать лет.
— Это невозможно! — она села на постели, подогнув ноги, и уставилась на Элия. Она не могла поверить, что он говорит серьезно. — Зачем?
— Если я исполню обет, боги не позволят Трионовой бомбе взорваться вновь.
— Так давно никто не поступает.
— Знаю. Но я решил.
— Бред! Бред! Бред! — она несколько раз стукнула кулачком его по груди. — Ты спятил. А обо мне ты подумал? О Постуме, наконец!
