Я вам правду рассказал.
Стихли последние ноты. Стены Дома Пиршеств дрогнули от криков восхищения. Несколько мгновений король оставался неподвижен. К лицу его прилила кровь, грудь вздымалась от волнения, глаза горели. Наконец он поднялся, снял с пальца массивный золотой перстень и вложил его в руки Лэйдхенна.
— Прими это как знак моей благодарности, — в зале было так шумно, что ему пришлось повысить голос. — Я прошу тебя не покидать меня. Оставайся при мне сколько захочешь. И если таково будет твое желание, оставайся навсегда.
Друид Нимайн повернулся к королю и, поглаживая бороду, прошептал:
— Словами прирастает твоя слава, дорогой мой.
— О чем поведал поэт — истинно, — сухо ответил Ниалл и смерил друида тяжелым взглядом. — Что ж, поэтам дано облачать истину в одеяния красивых слов. А истина в том, что я сочетался с богиней Медб, разве не так?
— Возможно, — сказал Нимайн. — Мне известно, что истина — это женщина, у которой много одежд. Но я хочу, чтобы ты был осторожен. Я не пытаюсь испугать тебя, нет. Ты просто должен быть осторожен. Худо, когда король не возвращается из битвы, и хуже вдвойне, если битва — бессмысленна.
Но Ниалл уже не слушал друида. Мечтами он улетел далеко. Впереди была долгая ночь, но он не думал о сне. Ни одна ночь в Темире не должна застать его в постели. Таков гейс — священный запрет для королей. А он был король.
Теперь ему, как хозяину, полагалось произнести слово. Он встал на скамью, высоко поднял кубок римского стекла из летних трофеев, глубоко вдохнул и закричал громовым голосом:
— Я счастлив видеть в этих стенах столь доблестных и отважных людей! Я счастлив, что на наш пир пришла богиня! Я приветствую собравшихся, и богиню, и всех богов! И если я не называю всех королей и всех благородных воинов и их доблестные деяния, то это лишь потому, что пока я дойду до конца, наступит рассвет и новый день. Давайте же возрадуемся и не будем вспоминать наши горести и оплакивать наши потери, а воззрим бесстрашно в будущее, ибо близится время отмщения и победы!
Глава третья
Дом, как и человек, тоже может стать сиротой. С этой грустной мыслью Грациллоний окончательно проснулся. Вчера грустным мыслям не было места. Вчера Грациллоний был счастлив — он так давно не видел родового гнезда, где прошло его детство, — и отец был бодр и в добром здравии. Вчера в доме царила трогательная суматоха. Марк подготовился к приезду сына, и ужин подали праздничный: овощи, рыба и мясо, приправленное редкими для провинции специями — перцем и гвоздикой. И вина были не свои, а из Бурдигалы и Галлии Нарбонской. Правда, серебра на столе поубавилось, а деревенский паренек — видно, недавно нанятый — смущался и прислуживал довольно неуклюже. Но ничто не могло омрачить отцу и сыну радость долгожданной встречи и неспешной подробной беседы. Грациллоний слушал новости, и все было ему интересно. Камилла, младшая сестра, вышла замуж за фермера, достойного человека и рачительного хозяина. Антония и Фаустина тоже довольны своими семьями, и внуков у Марка скоро прибавится. На вопрос о старшем брате Грациллония, Луции, Марк ответил уклончиво: «Учится в Аквах Сулиевых. Помнишь же сам, он всегда был книгочей, не то что ты, разбойник». Умерли трое старых слуг. Сколько детских воспоминаний связано с ними… А няня, старая Докка? «Жива, жива, только вот на спину все жалуется…»
Вечером сидели недолго. Готовясь к походу, Грациллоний несколько ночей провел на ногах, спал урывками. Так удалось выкроить двухдневный отпуск и съездить домой. Теперь, после обильного ужина навалилась усталость, глаза слипались; он поднялся наверх, в спальню, лег и уснул крепко, без сновидений.
Проснулся затемно, в доме еще все спали. Грациллоний поворочался в кровати, но сна не было, и он встал. Ступать босыми ступнями по полу было холодно. Комнату обогревали всего две жаровни, и угли почти прогорели. Поеживаясь, он пробрался к окну и раздвинул занавеси. В освинцованном переплете не хватало трех стекол — похоже, внуки Марка устраивали здесь нешуточные баталии. Окна были затянуты кусочками кожи. Это удивило Грациллония. Почему отец не приказал вставить стекла?
Он зажег свечу, задернул занавесь — так хоть немного, но теплее, — оделся и отправился бродить по темному, еще не проснувшемуся дому.
На протяжении двухсот лет здесь вили семейное гнездо. Как аист, возвратясь с юга на старое место, первым делом подлатывает ветвями и травой обветшавшее за зиму жилище, так каждый старший в череде поколений — предков Грациллония — старался увеличить и укрепить родовое имение. Но и семья всегда была большая.
На верхнем этаже все двери, кроме двух спален, его и Марка, были заперты. Раньше здесь не затихали — разве что на ночь — детские голоса, топот, смех. Теперь слуг не хватает, сметать пыль в комнатах некому, и жить в них некому… Грациллоний спустился в атриум. В пламени свечи засиял павлин на мозаичном полу, а со стены в предсмертной тоске уставился на Грациллония кровавый глаз Минотавра, пронзенного мечом Тесея. Сестры его боялись в детстве этой фрески. От прежней обстановки почти ничего не осталось. То, что стояло теперь вместо старинной мебели, было сделано кустарями, а не художниками.
Любимый эбонитовый столик уцелел. На нем лежали свитки переписанных книг. Они тоже передавались из поколения в поколение. Развернув один наугад, Грациллоний не смог сдержать улыбки. «Энеида». Эта книга ему нравилась. Еще ему нравились героические песни и саги бриттов. В детстве его окружали люди — простые крестьяне, не умевшие даже написать свое имя, — которые этих легенд знали великое множество. У них Грациллоний просиживал часами. А вот греческий так по-настоящему и не выучил. Столько всяких скучных материй пытались учителя вбить в головы будущим римлянам! Где же найти время — да и место в голове — на греческий, когда и так еле успеваешь полазать по деревьям, и поскакать на коне, и поплавать, и порыбачить, и поиграть в мяч или в войну; а смастерить что-нибудь своими руками — разве не интересно? Потом появилась дочь соседа Эвейна, Уна, и учитель греческого отступился.
Луций был другим. Мать им гордилась.
Сердце Грациллония переполнилось скорбью. Он вышел из атриума, направился к западному крылу и, пройдя по коридору, остановился перед комнатой, которую мать приспособила для женской работы. Здесь она шила. Здесь же молилась. С позволения отца на стене был изображен символ Христа — рыба. И здесь ежедневно, пока лихорадка не унесла ее, она смиренно взывала к своему Христу.
Грациллоний шагнул вперед, туда, где она обычно сидела, и протянул руку, как бы желая дотронуться до ее плеча.
— Я любил тебя, мама, — прошептал он. — Только как мне теперь сказать тебе об этом?
Наверное, она знала и так. А может, слова любви достигли сейчас тех пределов — каких? — где обреталась ее душа.
Грациллоний вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Напоследок он обследовал кухню и кладовые. В этом вроде бы не было особого смысла, но плох тот солдат, который не интересуется содержимым кухонь и кладовок. И погребов. Грациллоний невесело усмехнулся своему наблюдению. Жаль, Парнезия нет рядом. Он бы оценил шутку.
Ужин был превосходным, но есть ли у отца запасы? Как он вообще живет, что ест? Угля не хватает, стекла не вставляются, исчезла куда-то старинная мебель…
Об этом ему следовало подумать раньше. Дела в доме шли скверно еще до того, как он вступил в армию, и ведь он все прекрасно понимал. Но не давал себе труда задуматься. Он был юн, голова кружилась от желаний, от распахивавшегося навстречу большого мира. И от любви. Отец же не подавал виду, что дела плохи. Отец у него — стоик. А он… Он бредил Уной, легконогой и златовласой. Что было потом? Потом ее
