адъютант шепнул «давай!», и шофер аккуратно тронулся вперед.
Грузовик уже подвинулся, освобождая место высоким угловатым теням, с единственной яркой фарой, горящей как глаз похмельного циклопа на каждой машине. Сначала генералу показалось, что это «ИСы»[79], но он понял свою ошибку почти сразу же, не обнаружив знакомых черт в массивном силуэте. Тяжелые самоходки « ИСУ-122», известные тем, что являлись едва ли не единственными самоходными артиллерийскими установками Отечественной войны, к которым так и не прилипло никакого прозвища. Действительно похожие на «ИС-2» в темноте и с недосыпу и имеющие с ним массу общего с технической точки зрения. Двигалась передняя машина осторожно, стараясь не задеть бронированным бортом уступивший им дорогу, но оставивший на ней левые скаты «ЗИС».
– Стой, – не удержавшись, потребовал генерал. Старшина остановил машину немедленно, и Разуваев вышел, тяжело натужившись, чтобы справиться с неудобно сбившейся под ним на сиденье шинелью. Оставив дверцу открытой, генерал прошел точно на середину дороги, приземистый и массивный в гротескном свете танковой фары. Из открытого люка ему, надсаживаясь, что-то прокричала неразличимая фигура, но он продолжал стоять. Сзади уже подбегали корейцы: переводить, стрелять – что прикажут.
Самоходка остановилась, не заглушив дизель, но умерив обороты. Вонючий солярный дым, окутавший на мгновение ее траки, дополз до колен генерала, заставив того хмыкнуть. Он любил этот запах.
– Твою мать! – донеслось сверху среди неразборчивых звуков, перебиваемых рычанием мощного двигателя в каких-то трех–четырех метрах.
– Сам «твою мать!», – во весь голос заорал генерал. – А ну, слезай!
То ли самоходчик услышал его натренированный командами голос, то ли прочел слова по губам, но он на несколько секунд исчез и тут же появился снова с комплектом сигнальных флажков. Вроде бы было слишком темно, чтобы пользоваться классической связью танкистов эффективно, но короткое движение его рук – и вслед за головной машиной двигатели начали вразнобой глушить все остальные. Лязг металла, стук, хрип каких-то механизмов внутри бронированных зверюг – и машины начали гасить фары. Кто бы ни командовал этим подразделением, он явно с почтением относился к способностям пилотов американских ночных ударных самолетов.
Теперь стало совсем ничего не различить более чем в нескольких метрах, но самоходки все равно угадывались: пахло от них так же оглушительно. Высокая, крепко сложенная фигура со стуком спрыгнула с брони и остановилась перед генералом, белея пятном лица, черты которого едва можно было различить в свете единственной включенной пары автомобильных фар. Адъютант шумно дышал справа, но неизвестный самоходчик молчал. Впрочем, сомнений у генерала уже не оставалось.
– Я генерал-лейтенант Разуваев, – представился он. – Назовите себя и свою часть.
– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант. Майор Чапчаков, военный советник при командире отдельного танко-самоходного полка резерва Главного командования Корейской Народной Армии. Батареи полка, согласно приказу, следуют к назначенному рубежу.
– Вольно, майор. Где командир?
– В концевой машине, товарищ генерал-лейтенант. Марш тяжелый, он хотел лично обеспечить…
– Я понял.
– Позвать?
– Да.
Не тратя больше слов, майор засунул кончики двух грязных до черноты пальцев между передними зубами и оглушительно свистнул. Откуда-то с хвоста колонны донесся ответный резкий свист, и майор, не оборачиваясь, проорал: «Командира!» Секунд через двадцать послышался топот ног по мерзлой земле, и вскоре из темноты выскочил такой же высокий и крепкий, как советник, командир полка – кореец средних лет, с грубо очерченным лицом, испорченным идущими по нему вкривь и вкось ожоговыми рубцами. Увидев генеральскую свиту, он затормозил, встал, как положено, и представился – сзади излишне перевели.
– Кому вы свистели, майор? – спросил генерал, снова переводя взгляд на советника.
– Там… – он неуверенно показал рукой в направлении короткой колонны самоходок и бросил фразу, не закончив.
– Позовите.
Майор свистнул еще раз и, когда ответили, проорал: «Ко мне!», как какой-то собаке. Опять пауза, потом нарастающий топот и треск сминающегося под сапогами тонкого ледяного наста. Второй европеец, и тоже явно славянин. Генерал не помнил, чтобы на полк могло приходиться по два советника, но в последние месяцы, в преддверие планируемого весеннего наступления, Главное командование КНА переформировывало бронетанковые части, в том числе и немногочисленные танко-самоходные полки РГК. Поэтому новшества могли появиться всякие.
– Фамилия?
– Чапчаков, – ответил второй самоходчик, тоже на мгновение задержавшись. Не поверив, генерал приподнял брови в вопросе, и стоящий перед ним офицер торопливо добавил: – Капитан Чапчаков.
– Братья?
Генерал действительно был удивлен и теперь даже не пытался этого скрывать. Всех советников, которые, меняясь (в отличие от него), третий год проходили через ведущую активные боевые действия армию братского государства, знать было невозможно. Более того, даже большинства их личных дел он не видел, полагаясь на тех подчиненных, для которых эта часть работы являлась главной. Но пропустить такое было странно: повторение нетривиальных фамилий должно было запомниться хоть кому-то.
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
Майор был старшим, конечно; по его оценке – лет на шесть. Но все равно странно.
– Какова ваша должность здесь? – резко, отрывисто спросил он и опять отметил, что спрошенный им офицер ответил не сразу, словно подбирая слова.
– Военный советник при командире второй батареи.
– Я главный военный советник при КНА, – устало сказал генерал. – Никаких советских военных советников при командирах батарей здесь нет и быть не может. Еще есть советские военнослужащие в полку?
– Так точно.
На этот раз майор ответил совсем уж с убитым видом, будто его давили. Нарваться посреди Кореи, в нормальном тыловом марше, на неприятности в виде слишком осведомленного генерал-лейтенанта – это для него было, наверное, немного неожиданным.
– Кто?
Было странно, что майор не ответил сразу же, сам, когда вопрос был задан прямо и недвусмысленно.
– Старший сержант Ибрагимов. Инструктор-механик. Следует с тыловой колонной полка, – они должны быть километрах в пятнадцати позади.
– Ну что ж, понятно, – генерал удовлетворенно кивнул. Сомнений у него не осталось уже никаких, неясно было только, является ли и этот марш, передислокация драгоценнейшего полка тяжелых самоходок, прямо исполненной «советниками» инициативой Москвы, или он все же «настоящий».
– Товарищ полковник, – обратился он к корейцу на грубоватом, но понятном мунхвао[80], пусть и с заметной примесью северо-западного диалекта, оставшейся в его речи от самого первого учителя. – Ваши приказы, пожалуйста.
Тот молча достал из кармана потертой планшетки несколько желтоватых листков, подал. Адъютант сбоку включил электрический фонарик, осветив рубленый корейский машинописный шрифт. На взгляд генерала, и текст, и форма приказа были аутентичными; более того, он узнал подпись командующего армией, которому был переподчинен сейчас полк. Маршрут тоже был указан, и та точка, в которой они сейчас находились, соответствовала предписанной.
– Хорошо. Где танковый батальон?
Насколько он уловил, в приказе не было ни слова о «раздельном следовании», хотя настолько далеко от линии фронта, где шансов вступить в бой с ходу имелось не так много, в этом тоже не имелось ничего необычного. Просто придирка. Генерал уже понимал, что зря задерживает полк, подвергая его риску
