Укрепленный прусский лагерь был обстреливаем подобно крепости из тяжелых орудий, завоеванных в Швейднице; нападение производилось одновременно в нескольких пунктах. С обеих сторон дрались одинаково храбро, и с наступлением ночи победа еще не была решена[91].
Однако со времени смерти Винтерфельда герцог действовал весьма нерешительно, делал ошибку за ошибкой; теперь он был особенно взволнован и отверг предложение атаковать неприятеля ночью врасплох, несмотря на то что счастливый исход такого предприятия был весьма вероятен из-за полнейшего беспорядка австрийцев, которые не смогли бы встретить пруссаков ночью в строю. Прусские же войска, понесшие потери, но не потерпевшие поражения, были в полном порядке и горячо желали возобновить бой. Герцог же был совершенно ошеломлен; он уступил, но не из трусости, а из осторожности. С наступлением утра он ждал новой атаки, за исход которой сильно боялся, так как неприятель значительно превосходил его численностью. Ночью он вышел из лагеря через Бреславль, усилив его гарнизон, и, таким образом, совершенно неожиданно уступил поле битвы принцу Карлу Лотарингскому, главнокомандующему австрийских войск, армия которого в этот день насчитывала более 80 000 человек, тогда как пруссаков было всего 25 000. Потери пруссаков состояли из 6200 убитыми и ранеными, потери австрийцев равнялись 1800 человек. 3600 пруссаков были взяты в плен, причем они лишились 80 орудий. Через два дня сам герцог Бевернский был взят в плен во время рекогносцировки; при нем не было даже конвоя, поэтому весьма возможно считать его пленение добровольным во избежание ответственности за все случившееся.
Между своими убитыми австрийцы более всех опла кивали полковника, барона Вельтеца, человека необыкновенно даровитого. Потеря эта обнаружила пример не обыкновенно редкого в военном мире благородства, характеризующего великую душу фельдмаршала Дауна. Узнав о смерти Вельтеца, он скорбно воскликнул: «Мы потеряли человека, который родился вождем армий; не краснея сознаюсь, что в день Коллинской битвы он был моим советником и счастливым орудием моей победы».
Генерал Цитен принял командование над пруссаками и повел остатки разбитой армии навстречу королю. Следствием этого отступления было взятие Бреславля. Комендант, генерал Лествиц, считая, что уже все потеряно, надеялся лишь на выгодную капитуляцию. Вследствие этого город сдался безо всякого сопротивления, и 3000 человек сильного прусского гарнизона получили свободный пропуск, причем большая часть из них тотчас же поступила на императорскую службу[92]. Фридрих был так недоволен поведением коменданта, который до этого отличался большой храбростью, что велел заключить его в крепость. Имперцы получили в Бреславле несметную добычу провианта, орудий, особенно же амуниции, так как арсеналы и магазины города были снабжены ими в избытке, а кратковременное пребывание бевернской армии не особенно истощило их.
Казалось, что Силезия была уже потеряна для прусского короля. За все время прусских кампаний удачи австрийцев никогда еще не достигали таких размеров; имперцы питали самые дерзновенные надежды, так как выиграли сражение, завладели двумя крепостями и столицей провинции; кроме того, они имели громадную армию, с помощью которой могли удержать свои завоевания, и потому могли быстро окончить войну на самых выгодных условиях. Таково было положение дел счастливых австрийцев к концу ноября. Наступившая зима должна была, по-видимому, положить предел всем дальнейшим операциям пруссаков, и неприятели уже собирались на зимние квартиры, как вдруг на театре военных действий произошел неожиданный для всей Европы переворот. Имперцы сочли поход Фридриха последней бессильной попыткой отчаяния, а его маленькую армию прозвали «Берлинским вахтпарадом». Силезцы, преданные Пруссии, отказались уже от всякой надежды, а приверженцы пруссаков предавались отчаянию.
Яркой иллюстрацией тогдашнего настроения нации служит поведение князя Шафгоча, епископа бреславльского. Фридрих даровал этому священнику княжеский титул, сан епископа и вообще осыпал его благодеяниями. В Потсдаме он часто бывал в обществе короля и получил даже орден Черного Орла, которым Фридрих чрезвычайно редко награждал от вступления своего на престол и до самой своей смерти. Считая своего благодетеля совершенно погибшим, неблагодарный забыл все это и стал заискивать благосклонности у его врагов, причем упустил из виду самые элементарные правила благоразумия и приличия. Он ругал короля, сорвал с себя орден Черного Орла и попрал его ногами; поступок этот возмутил даже императорских генералов, которые отнеслись к этому с презрительной укоризной. Вскоре после того он бежал в Богемские горы, чтобы скрыть там свой позор. Затем он отправился в Вену, где знать отнеслась к нему с пренебрежением; Мария-Терезия и император Франц сильно порицали его и не согласились даже дать ему аудиенцию. В Риме он тоже не встретил ни защиты, ни сострадания; там его давно уже ненавидели за излишне свободный образ жизни; протянув уныло остаток дней своих, он умер изгнанником в Богемии в 1795 году.
Иезуиты были благоразумнее; очевидно, они имели лучшее мнение об удачах Фридриха, так как раненные в битве пруссаки нашли в их лице преданных друзей. Поместив несчастных в своей обширной коллегии, они заботливо ухаживали за ними; поведение это, вызванное политическими соображениями, прикрывалось личиной человеколюбия, и именно поэтому Фридрих не обратил на него внимания.
Победители опубликовали уже много распоряжений, касавшихся управления страной. Пленные пруссаки, уроженцы Силезии, были распущены по домам, и множество чиновников уже присягнуло на верность Марии-Терезии, как вдруг «Берлинский вахтпарад» подошел к столице Силезии.
В начале декабря холода до того усилились, что занятие зимних квартир являлось неотложной необходимостью. Всякий другой полководец на месте росбахского победителя удовлетворился бы в это суровое время года надеждами на будущую кампанию, занялся бы укреплением Одера, защитой Глогау и прикрытием Саксонии. Но планы Фридриха были совсем иные. Он хотел безотлагательно освободить Силезию. Совершив в двенадцать дней переход из Лейпцига к Одеру, он присоединил к себе по пути бежавшую армию герцога Бевернского и подошел к Бреславлю, где укрепился неприятель. Решившись на атаку даже в том случае, если бы пришлось взбираться для этого на вершины высочайших гор, король созвал всех генералов и штаб-офицеров и сказал им краткую, но сильную речь. Он изобразил свое бедственное положение, привел им на память храбрость предков их, кровь, пролитую прусскими героями, за которую надо было отомстить, и славу прусского имени; причем он выразил свое сильное упование на их мужество, усердие и любовь к родине, так как был намерен теперь же атаковать врага и отнять у него все приобре тенные тем преимущества. Этой торжественной речью он воспламенил своих воинов до энтузиазма; некоторые проливали слезы, все были растроганы. Знатнейшие генералы ответили от имени всей этой горстки героев и в кратких, но многозначительных словах поклялись королю победить или умереть. Такое настроение охватило вскоре всю прусскую армию; а когда узнали, что австрийцы покинули свою необыкновенно выгодную позицию, – атаковать которую дерзнул бы разве отчаянный человек, – и идут навстречу пруссакам, то последние сочли врага уже побежденным.
Выступление из лагеря австрийцев было решено на общем военном собрании, хотя Даун считал, что им теперь более, чем когда-либо, необходима осмотрительность для сохранения действительно многочисленных выгод, приобретенных ими. Безопасное положение необыкновенно сильного лагеря при обильно снабженной крепости относительно ослабленной, истощенной армии не могло быть сравнимо с сомнительным исходом битвы в поле. Для удержания в течение зимы всех завоеваний битва не была нужна, да ничто и не побуждало их к ней. Но спесь остальных генералов одержала верх над благоразумием. «Недостойно оставаться в бездействии нашим победоносным войскам», – говорили они; к ним присоединились льстецы, уверявшие принца Лотарингского, что от него лишь зависит окончание войны с помощью сражения, исход которого не подлежит никакому сомнению. Это мнение, поддерживаемое особенно Лукези, одним из знатнейших генералов, превозмогло; уверенность принца и остальных опытных генералов была так велика, что полевую пекарню не везли, как обыкновенно, в хвосте армии, а выслали вперед в город Неймарк, так что, собственно говоря, послали ее королю. Фридрих, уже атаковавший и рассеявший при Пархвице маленький отряд императорского генерала Герсдорфа[93], по прибытии своем в Неймарк немало был удивлен, встретя этот авангард, состоящий из пекарни. Чтобы не терять времени, высланные вперед драгуны и гусары должны были спешиться и осадить город[94], который, впрочем, скоро был взят вместе с 5000 пленных; после этого Фридрих пошел дальше.
5 декабря, близ деревни Лейтен, произошла одна из величайших битв нашего столетия. Обе армии во всем разнились между собой. Фридрих командовал 33 000 пруссаков, а Карл Лотарингский – 90 000
