пальцем в бок. — И постарайся, чтобы
— Есть, шеф! Будет сделано, шеф!
Симагин потащил Сашку в гостиную. Сашка дрыгал ногами, извивался и вопил, с незаурядным талантом изображая алкаша. Но мне было ясно, что он не пьян, а лишь комедию ломает — так, чтоб разрядить обстановку и поюродствовать всласть. А заодно и хозяина развлечь.
Доставив с кухни поднос с бутылкой, рюмками и тарелками, я обнаружил, что Сашка возлежит на диване в обнимку с Белладонной, что щеки его уже не отливают зеленью, дыхание ровное и взор ясен. Симагин возился с телевизором, выбирал пейзаж поласковей, без стрельбы, кровавых разборок и эротических выкрутасов. Найдя какую-то передачу о китах и дельфинах, он довольно хмыкнул и покосился на поднос.
— Чего тарелки пустые? Есть нам сегодня дадут, или нет? Я, как-никак, со службы.
— Наша служба и опасна, и трудна, у майоров будит аппетит она, — пропел Сашка, щекоча Белладонну за ушами. — Иди-ка ты, рожденный революцией, на кухню, и приготовь нам что-нибудь экзотическое, из диеты аллигаторов. Рыбный салат, к примеру.
Алик взглянул на меня.
— Рыба есть, Серый?
— Была, да кошка съела. Есть сыр, яйца и майонез. Кажется, банка горошка…
— Сойдет.
Симагин отправился к кухонному столу, а Бянус сел, осторожно переместив Белладонну на колени, и сообщил:
— Знаешь, Серый, у вас снова филенку сперли. Это ж в который раз?
— В десятый. А может, в двадцатый, — мрачно отозвал ся я, соображая, не заглянуть ли к Тришке. Но делать это при любопытных друзьях счастливого детства было бы операцией самоубийственной: пойдут расспросы, охи-ахи, тары-растабары — а что я, собственно, могу сказать?… И по тому, справившись с компьютерным синдромом, я уставился в телевизор. Там, среди океанских волн, подернутых радужной пленкой, резвились дельфины, а два бородатых эколога на надувном плоту черпали водичку, смешанную с бензином, и разливали ее по стеклянным емкостям. Надо думать, для пересылки в компанию «Шелл».
Сашка почесал длинный нос.
— В двадцатый, говоришь? Это уже тянет на хищение в крупных размерах. Давай Аллигатора натравим, а? Пришлет он своих молодцов, залягут они у вас на лестнице с минометами или гранату к филенке подвесят, и когда…
Он трепался, стараясь меня развлечь, и постепенно мысли мои свернули на новую тропку, в обход вчерашних событий — да и сегодняшних тоже. Я будто забыл о марсианских воплях, долбивших мой компьютер, и вспомнил о том, о чем стоило помнить: о Захре, о чудных ее глазах, о подаренном ею взгляде, о ветре, взвихрившем ее волосы, откинувшем полу кожушка над круглыми коленями… Я думал об этом, и мир понемногу светлел и, подчиняясь сашкиной болтовне, превращался из очень мрачного в слегка угрюмый. Горизонт еще затягивали тучи, но в разрывах меж ними просвечивало синее; потом Бянус что-то сказал, блеснула молния, грянул гром, тучи разошлись, и солнечный луч пал на мое лицо.
— Тобой интересовались, — со значением повторил Сашка.
— Это в каком же смысле?
— В смысле родословной. И в смысле внешности. Почему, мол, глазки у тебя голубые, а рожа — татаро-монгольская… Ха! Любопытные эти бабы! Глянут разок и тут же интересуются, кто твои папа с мамой, не оженился ли ты случайно и не страдал ли твой дедушка алкоголизмом.
— Мой не страдал. И что отсюда вытекает?
Бянус с важным видом поднял взор к потолку, поковырял в ухе и произнес:
— Отсюда вытекает, что надо надеяться и ждать. Восток, понимаешь ли! Дело тонкое! На Востоке спешить не любят.
— Кроме Ахмета с длинным ножиком, — заметил я, почти развеселившись.
— А что Ахмет? Ножик при нем, но ты не расстраивайся, Серый, не переживай из-за ножика. Ахметка всего лишь телохранитель, и нежные чувства, буде они появятся, не в его власти. Ты, Серый, помни одно: девичьему сердцу не прикажешь!
— Это радует, насчет чувств и сердца, но к телу тоже есть интерес, — сказал я, переместив бутылку со всем прочим с подноса на журнальный столик.
— Циничный ты какой!… — откликнулся Сашка и приступил к открыванию и разливанию. Мне — на палец, а им с Аликом — на три.
Я глядел на эту процедуру, но, кажется, не видел ничего. Два темных озера маячили передо мной, и в них игривыми рыбками плескались огоньки, рисуя слово «WHY»; два этих видения накладывались, смешивались, и я никак не мог изгнать проклятого марсианина из милых глаз Захры. Ладно, черт с ним, с марсианином, и с его дурацкими воплями! Главное, она обо мне спрашивала… Интересовалась, как отметил Бянус… И совет его верен — надо надеяться и ждать. Все правильно: восточная женщина, дело тонкое! Мама тоже была восточной женщиной, не выносила свинину и раскрывала по праздникам Коран, но в этом, не считая внешности, и состоял ее восточный колорит. Конечно, мама была дитем советской эпохи, сравнявшей неординарность с аппендицитом, что подлежит немедленной резекции… А Захра? Скорее всего, ей дали религиозное воспитание.
А это значит пять намазов в день и никакого секса с иноверцами… С намазами, правда, я мог ошибаться — слишком уж гладкими были ее коленки.
Тут вошел Симагин с большой миской, из которой торчали три ложки, и цепь моих дум прервалась.
— Салат «хризантема»! — торжественно объявил Алик, опустив миску на стол.
Бянус тут же отведал, сморщился и пробормотал:
— Отцвели уж давно хризантемы в саду… Какой сыр сюда намешан, изверг?
— Какой нашелся в холодильнике. Камамбер… А может, рокфор.
— То-то чую, тухлятинкой попахивает!
Мы выпили, а затем Бянус вывалил себе на тарелку половину салата и принялся за еду. Хоть телом он тощ и жилист, но отличается изрядной прожорливостью; пища перерабатывалась в нем в энергию по формуле «е» равно «эм-це-квадрат», и ни капли поименованной «эм» не прибавляло ему жирка. А вот Алик, несмотря на внушительные габариты, ел неторопливо, со вкусом, будто не самопальную мешанину поглощал, а фрикасе из лягушачьих лапок или омара под соусом шофруа. Отправив в рот очередную ложку, он подмигнул мне, покосился на Бянуса и произнес: — Эй, доцент, а как там поживает наша Верочка? К лицу ли ей фата? И колечки, надеюсь, уже куплены? Сашка, прекратив жевать, застыл с недоуменно раскрытым ртом. — Это какая Верочка, майор? Какие такие колечки? — Обручальные, — уточнил Алик. — А Верочка — с психологического. С факультета то есть. Твоя последняя пассия. — Уже нет. Вот этот гнусный хмырь, — Бянус ткнул в меня ложкой, — разрушил наше счастье. Видишь ли, майор, любовь, особенно с женщиной-психологом, нуждается в уединении, мягком ложе и чистых простынях. А где я их возьму, если друг не дает ни ключа от квартиры, ни простынок?… Пришлось сменить Верочку на Галочку. У той родители в отъезде, так что с простынками и ложем нет проблем. — И что же Верочка? Сашка поник головой над салатом. — Страдает… корит меня за измену… просто прохода не дает… Очень темпераментная девушка! Страстная — даром что психолог! Клянется, что будь иные времена, она бы вырвала мне сердце и съела его на рыночной площади.
Я чуть не поперхнулся, а Симагин, приподняв бровь, молвил:
— Круто, доцент! Очень круто! Тянет на четвертной без амнистии! Сама придумала или как?
— Или как. Шекспира надо почитывать, майор.
Мы выпили по второй, и Алик глубокомысленно заметил:
— Мог бы и остепениться на Верочке-психологичке. Женщины с таким темпераментом — большая редкость. Были б тебе простынки, ложе и Шекспир, все вместе и на самом законном основании.
— Я еще слишком юн и не созрел для брачных уз, — признался Сашка, доедая салат и поглядывая то на Симагина, то на меня. — Народ, конечно, вправе ждать от нас подвига, но я не рвусь в первопроходцы. Есть среди нас и другие герои, более достойные.
