умозрительные темы — о всяких там психосущностях, энергоинформационных лучах и пришельце- разведчике… А он уже тут как тут! Загадочное, непонятное существо и наверняка могущественное… Встреча с ним изменит мир, к лучшему или к худшему, но изменит непременно, и я, Сергей Невлюдов, стою в преддверии этой метаморфозы. Что в сравнении с ней мои дела?… Моя любовь, научная карьера, попытки где-то что-то заработать и остальные печали и радости?… Так, комариная суета, пляска чаинки в стакане… Кто я, в конце концов, такой? Теплый сгусток, константа 309.6…
— Ты чего побледнел, голубь сизокрылый? — полюбо пытствовал Михалев. — Ром у меня как будто не прокисший… Или рюмка мала? Э, так ты и этой не допил! Ну-ка, не отлынивай, приободрись!
Я приободрился, откашлялся и буркнул:
— Страшно, Глеб Кириллыч. Представьте, что этот ваш пришелец в самом деле здесь… Хочет он того или нет, но факт его присутствия влияет на нашу реальность — возможно, в самой кардинальной степени. И что нас ждет? Какие перемены?
— Думаю, что никаких — в смысле, никаких кардинальных. Это, солнышко, мифологема нашего времени и всех истекших тысячелетий — страстные поиски кого-то, кто определяет все и вся. Бог или боги, Гермес Трисмегийский, Вселенский Разум, мудрецы из Шамбалы, пришельцы из космоса или, к примеру, Фантомас. Они — главные, а мы — так, петрушки! Но сия гипотеза устарела, и ты, голубчик, прыгаешь на чужих костях. Пора сообразить, что перемены случаются не от внешних причин, а от внутренних, в коих повинны мы сами. Внешнее, в лучшем случае, лишь толчок: придется в нужную сторону, даст результат, а не придется, будет одна реверберация. Иными словами, эхо от вопля и дырка от бублика. Глеб Кириллыч наставительно поднял палец, и тут задребезжал звонок. Я покосился на свой ханд-таймер — было двенадцать десять с какими-то секундами. Видно, сотворив намаз, явился гость-магометанин, скучающий любитель кофе. Что ему, кстати, делать в Питере, в феврале? Курагой торговать? Для арбузов вроде бы рановато…
Михалев неторопливо встал, направился в прихожую, и вскоре оттуда донеслись лязг запоров, басовитый хозяйский голос и еще один, гортанный, с раскатистым «р». Потом окликнули меня:
— Эй, прекрасный сэр! Выдь-ка, познакомься с моим сарацином!
Высунувшись из кухни, я с раскрытым ртом уставился на нового гостя. Рослый, поджарый и смуглый мужчина лет сорока пяти, с мрачной и грозной физиономией, со шрамом во всю щеку… Правда, без ножа, обещанного Бянусом, но при широком ремне, способном выдержать тяжесть ятагана.
Ахмет Салех, телохранитель Захры. Ифрит, оберегающий мое сокровище, мою принцессу…
Глеб Кириллыч провел нас в гостиную. Здесь, кроме книг в массивных дубовых шкафах, дивана, кресел, стола и другого стола, в алькове, с древним пентюхом и грудами бумажек, имелись всякие редкости и диковины. Бронзовая люстра о дюжине рожков и бронзовый торшер в форме земной полусферы, которая покоилась на трех китах; старый персидский ковер с двумя перекрещенными драгунскими палашами, кинжалом и кремневым пистолетом; чучело небольшого крокодила, подвешенное к потолку над зеркалом в вычурной раме (зеркало, как утверждал Михалев, было венецианским); полный рыцарский доспех в простенке между окнами, с мечом в сведенных судорогой пальцах; модели фрегатов и бригов на застекленных подставках; камин с чугунной решеткой и кочергой, фарфоровые статуэтки нимф и наяд на каминной полке, а выше — блестевший медью и полированным деревом штурвал, не иначе как с броненосца хозяйского прадеда. Были тут вещи не такие древние, но столь же любопытные — скажем, приемник и патефон довоенной сталинской эпохи и первый советский телевизор, огромный ящик с раздвинутой шторкой и экранчиком величиной с ладонь. Телевизор, конечно, не работал, но занимал почетное место на мраморном подоконнике, а на другом стояло изваяние: Амур с неясными намерениями склонялся над Психеей.
Комната эта, полная воспоминаний и снов, обычно меня чаровала как тайная пещера Али-Бабы, но в этот раз я не глядел на рыцарскую сбрую, на корабли и оружие, на статуэтки и телевизор и даже не полюбовался крокодилом. Я ловил магнетические токи, что исходили от Ахмета, но принадлежали Захре; ее телохранитель был для меня то ли антенной, то ли ретрансляционным модулем, передававшим запах ее кожи, ее голос и сияние глаз. Может быть, прикосновение пальцев…
Странно, но напряжение покинуло меня, и я успокоился. Этот человек служил Захре, берег ее и охранял от посягательств мужчин, то есть от подобных мне, и он меня узнал. Но в нем не ощущалось неприязни; он казался не стеной цитадели, не каменной башней, где спрятали мою принцессу, а вратами, ведущими к ней. Или, скорее, мостиком — не преградой, а лишь пространством, которое мне полагалось преодолеть, дабы войти в чудесный сад с жилищем гурии. Она была где-то рядом, наверху, и я, прислушавшись, пытался различить ее дыхание и легкие шаги. Может быть, я их услышал… Или то была иллюзия? Все же дом у Глеб Кириллыча старинный и перекрытия такие, что барабанный бой не долетит…
— Рекомендую, — пробасил Михалев, кивая в мою сторону, — Сергей, сын моего покойного друга. Юноша, угодный моему сердцу.
— Серр-гей, — повторил Ахмет. — Сирадж, что значит светоч. Хороший имя! Могу я узнать его почтенное занятие?
Он говорил по-русски на удивление чисто, лучше Керима, и речь его была напевной, будто слова ложились в размер стихов. Выслушав их, Глеб Кириллыч усмехнулся и произнес:
— Сергей — акил, ученый человек, из тех, о ком сказал поэт: познание своим он сделал ремеслом. Мысль его витает в сферах, куда для нас, людей обычных, нету доступа. Там, где мы слепы, он зряч, там, где глухи, он слышит голос ангела. Вот этого, с большим стеклянным глазом. — Михалев хлопнул по монитору пентюха.
— Инженер, — сказал Ахмет, с уважением покачивая головой. — У нас много русский инженер. Воистину, очень ученый люди! Очень! — Он сделал паузу и, поглядев на Михалева, осведомился: — Скажи, мой господин хаким, пришел ли я вовремя? И не прервал ли мудрую беседу?
— Нет, не прервал. Мы говорили о существе, слетевшем на Землю со звезд, о том, кто тайно бродит меж людей, подобный человеку и все же отличный от него, о посланце из другого мира, ведущем счет земным грехам и радостям. Он пока не объявился среди нас, но что случится, когда объявится? Я полагаю, ничего, а вот Сергей считает, что неизбежны перемены.
— Имам аль гаиб, — промолвил Ахмет, соединив ладони перед грудью. — Вы говорить о нем, о посланнике Аллаха, который придет и воздаст по заслугам грешным и праведным. Не обижайся, хаким, ты мудр, но господин Сирадж мудрее в вашем споре. — Он посмотрел на меня с чуть заметной улыбкой. — Будут перемены, будут! Как же без перемен, если того пожелать Аллах? Как можно этому не верить?
— Вот тут мы с тобою малость не сходимся, — буркнул Глеб Кириллыч, предпочитавший не вдаваться в вопросы веры. — Лично мне кажется…
Я кашлянул, прервав его.
— Боюсь, мы позабыли о главном, о том, что этот пришелец из вашего романа — гуманоид. Такая посылка, Глеб Кириллыч, упрощает ситуацию, а ведь реальность может быть сложней. Представьте, что он не похож на человека ни обликом, ни разумом, ни способом коммуникации и видением мира — и что тогда? Люди для него — сгустки белковой субстанции, их физиология — загадка, психика — тайна за семью печатями… Он не имеет представлений о добре и зле, о любви и вере, о страхе и милосердии, и если даже он усвоит наш язык, большинство понятий останутся ему неясными. Сможет ли он разобраться с ними?
— Сможет, по воле Аллаха, — заметил Ахмет. — Хотя не думаю, мой господин, чтобы Он отправил к нам посланца, не отличающего воду от песка и доброе от злого.
— Чего на свете не бывает, — сказал Михалев. — Правда, в контексте своего романа я этот случай не рассматривал, однако… — Нахмурившись, он поднялся и начал расхаживать по комнате, касаясь то спинки кресла, то древнего телевизора, то нимф на каминной полке и бормоча под нос: а пуркуа бы и не па?… Затем, повернувшись ко мне, произнес: — Думаю, разница в облике и средствах общения не важна. Вот разум и видение мира… это, голубь мой, и в самом деле штука серьезная. И в чем, по-твоему, тут могут быть отличия?
