Не успел отзвучать последний аккорд, как в дверь позвонили. Высунувшись на лестничную площадку, я узрел там Катерину с Олюшкой: первая — в домашнем халатике, вторая — в нарядном платьице, будто в гости собралась. Так оно и оказалось.
— Ребенок к тебе просится, — промолвила Катерина. — Примешь? Но чтобы домой не позже девяти!
Я распахнул дверь пошире.
— В нашей компании только юных дам и не хватает!
Олюшка вошла, распространяя аромат незабудок и детской свежести, и Белладонна, дремавшая на диванчике в прихожей, тут же встрепенулась, спрыгнула на пол и дружелюбно мурлыкнула.
— Мяу-мяу, — поздоровалась с ней Олюшка и, подхватив Белладонну левой рукой, прижала к себе, а правой уцепилась за мой палец. — Дядя Алик пришел и поет? Слышала, слышала! Раз поет, должен сказку рассказать.
— Должен. Уговор дороже денег, — согласился я и повел свою гостью в комнату.
Через пару минут она уже сидела у Симагина на коленях, излагая свои требования: сказку на полчаса и пострашнее. Забавно они смотрелись вместе: светлый хрупкий эльф на колене тролля.
Алик призадумался (видно, вспоминал самый жуткий случай в полицейской практике), хмыкнул и наморщил лоб:
— Есть один эпизод! Жил да был в недалекое время некий хмырь…
— Змей Горыныч? Или Кощей Бессмертный? — перебила Олюшка, щекоча колючую щеку Симагина мягкими кудрями.
Тот снова впал в задумчивость, потом решительно тряхнул головой.
— Кощей! Он самый, супостат! Только не Бессмертный, а с другим прозванием, от латинского слова аннексия. По-нашему это значит цапать. — Для наглядности Алик стиснул огромный кулачище. — Вот он и цапал где мог. Жадюга, понимаешь, патологический тип; жил себе не тужил, зашибал круто, ел сладко, пил да веселился, а подати казне были за десять лет не плачены. Только проведал об этом самый главный начальник в нашем царстве государстве, проведал и ужасно разозлился: ножками затопал, ручками захлопал и говорит строгим голосом…
Олюшка, широко распахнув глазенки, дернула Алика за палец.
— Дядь Алик! А кто был самый главный? Царь Берендей, да?
— Берендей так Берендей. — Мой друг покладисто кивнул. — Пусть будет Берендей, грозный наш царь-батюшка… Значит, разгневался он, призвал к себе Ивана-царевича и строгим голосом молвил: «Слушай, сын разлюбезный, приватизатор ласковый, мою державную волю! Иди-ка ты к Кощею свет Аннексию и проверь все как есть: все его захоронки и сундуки, все счета и вклады в заморских банках и всю его поганую бухгалтерскую отчетность. А проверивши, взыщи с него подати и недоимки за десять прошлых лет и за десять будущих. И чтоб по мильену на год вышло, причем в самой твердой валюте!»
Иван— царевич только темя почесал и говорит: «А ну как не отдаст добром, царь-батюшка? Кощей, он такой… его на оглобле не объедешь…» Царь в ответ нахмурился: «Взыщи! Аль не ты у меня в первых помощниках ходишь? А чтоб взыскивать было легче, возьми с собой добрых молодцев-опричников, и коль вражье семя положенного не отдаст, куй его в железа и на этап! Сидеть ему, поганцу, в краях сибирских, как мамонту в вечной мерзлоте!» С таким наказом Иван-царевич и отбыл, прихватив полдюжины верных сотоварищей…
— А полдюжины — это сколько? — спросила Олюшка. Алик поднял глаза вверх и нахмурился, будто пересчитывая про себя.
— Шестеро, отроковица. Но это так, для поддержания беседы. Может, их меньше было или больше… я уж не помню.
— Не справиться им с Кощеем, — засомневалась Олюшка. — Еще и счета проверять в заморских банках… А как их проверить? Они ведь все тремя печатями запечатаны и компьютерами заколдованы! Не веришь, спроси дядю Сережу! Или мамочку Катю!
Оля была современной барышней; банки, счета и компьютеры ее не смущали. Чего тут смущаться? С Тришкой она познакомилась в самых младенческих годах, а насчет счетов и банков ее просветила мамочка, незаурядный финансист. Я бы сказал, гениальный! Подробности ее карьеры были мне неизвестны, но одну деталь Катерина не скрывала: все фирмы, где ей пришлось потрудиться, произрастали на кредитах и в «час икс» с завидной регулярностью кончали самоубийством. Я думаю, оттого, что вид собственных векселей был им мерзок и неприятен.
Но на повестке дня у нас стоял иной вопрос: совладает ли Иван-царевич с Кощеем свет Аннексией. Алик считал эту задачу вполне посильной.
— Ты насчет царевича не беспокойся, — откликнулся он, приласкав олины кудряшки. — Во-первых, Иван сам был парень не промах, а во-вторых, выбрал он крутых товарищей: все, как один, богатыри- министры и знатные бояре. Правда, бедноватые — на водку им хватало, а вот коньяк был не по карману.
Олюшка с пониманием усмехнулась: разница между водной и коньяком, бедностью и богатством тоже не была для нее тайной. Снова дернув Симагина за палец, она велела продолжать.
— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается в Российском государстве, — философски заметил мой друг. — Однако же пришло время, подступил Иван-царевич со своей дружиной к Кощею свет Аннексию, взял его за грудки, тряханул пару раз и рявкнул: «Всю отчетность — на этот стол! А на тот — двадцать мильенов!» Кощей засуетился. «Несправедливо, ребятушки, — говорит, — или отчетность, или уж мильены. Вот так будет по-нашему, по рассейским понятиям!» Царевич не возражал, вытащил пустой кошель, раскрыл и молвил: «Мильены, супостат! И поживее!» — «Нет проблем», — отвечает Кощей и выкладывает на стол двадцать мильенов старыми российскими рублями.
Узрев такое поношение казне и власти, дружина взволновалась и закричала в голос: «Такими не пойдет! Заокеанскими подавай, гнида! Шутки вздумал шутить? Шутки с девками хороши, а мы ребята сурьезные! Враз на Колыму укатаем!»
Приуныл Кощей, закручинился, ибо в заокеанских тугриках сумма выходила немалая. Как тут выкрутишься?… Что поделаешь?… Другой, может, и спасовал бы, да только не свет Аннексий; ему-то было известно, как Иван-царевичу и боярам угодить. Щелкнул он перстами, велел девкам-чернавкам финскую баньку топить, а слугам — скатерть-самобранку разворачивать и усаживать гостей к яствам да нитью. Когда же все помылись, наелись и натешились, Кощей и говорит: «Не губите, ребятушки, душу христианскую, столь полезную для отечества! Доложите царю-батюшке, что обнищал я вконец и сделался полным банкротом. Так что нет у меня двадцати заокеанских мильенов, а есть лишь один, вот я вам его и отдам. Не в казну государеву, а вам лично и персонально. Казна ведь что яма бездонная, что туда попало, то для людишек пропало, а у вас, чаю, карманцы без дырок. Берите мильен, делите промеж собой, а там, глядишь, займетесь полезным делом — благотворительным али еще каким».
Оскорбился Иван-царевич, насупился. «Нас не купишь!» — говорит. И дружина ему вослед заголосила: «Не купишь! Не купишь!» и приготовилась бить Кощея канделябрами и метать посуду на пол.
— «Я разве покупаю? — изумился Кощей. — Вы, ребятушки, не так меня поняли! Не покупаю я вас, а за работу плачу, за труды ваши праведные, однако нетяжкие. Куда попроще будет, чем мою отчетность проверять!»
— «Это ж какие такие труды?» — спрашивает Иван-царевич с законным подозрением. А Кощей ему в ответ: «Бессонница у меня, добрый молодец! Совсем замучила, лиходейка! Никакие снадобья заморские не помогают! Одним спасаюсь: читаю на ночь мудрые истории, и чем они мудрей и хитроумней, тем скорее в сон меня клонит. Вот вы мне такую историю и напишите, всем своим молодецким коллективом. И станет мильен не просто мильен, а гонорар! Да еще авансом!»
— Тут Иван-царевич призадумался, склонил буйну голову и начал с товарищами совет держать да шептаться. А пошептавшись, спрашивает: «Про что же ты историю хочешь, супостат? Про Марью- искусницу, что на фу-фу „Жигули“ продавала? Или про Финиста — Ясна сокола из компании Эмэмэм? Или про то, как Илюша Муромец усмирял соловьев-разбойников с чеченских гор?»
— «Те истории неприятные, — говорит Кощей. — Человеку солидному, благонадежному их и слушать-то страшно! Нет, мне другое по душе. Финансовое! Экономическое! Скажем, о приватизации… Вот
