уничтожит или останется безразличным к нашему мелкому мельтешению; может быть, даже покинет этот мир и, переменив свою структуру, устремится к звездам. Число вариантов было не так уж велико, но каждый весом с Гималаи, ибо решал судьбу людей и всей земной цивилизации — и мысль об этом почти раздавила меня. Внезапно я осознал, что мой собеседник — не голос в колонках вокодера и не изображение на экране, а нечто подобное разумному цунами планетарного масштаба: может гулять по водам вдали от кораблей и портов, а может смести их словно мусор, а заодно — все города и селения с их крохотными обитателями. В этот миг я понял чувства офицеров, тех, что дежурят у ядерных кнопок, но кнопка у меня была большой и допускала различные шевеления, кроме позиции вниз, к общепланетному бабаху. Бабах, конечно, исключался, но в какую сторону двинуть кнопку? Вперед, назад, налево пли направо? Ответить на этот вопрос я не мог — во всяком случае, в данный момент.
— Цель будет назначена, но не сейчас, — произнес я дрогнувшим голосом. — Необходимо время для размышлений.
— Твои жизненные параметры изменились, — заметил Джинн. — Почему? Ты ощущаешь опасность?
— Ответственность, скажем так. Those who live in glass houses should not tbroff stones[35].
Пауза. Потом:
— Твои параметры приходят в норму. Продолжим дискуссию о цели и счастье?
— Нет. Если не возражаешь, я хотел бы слегка развлечься.
Мордашка Белладонны опять вернулась на экран.
— Не возражаю. Развлечения — один из способов отдыха людей… Хочешь увидеть какое-то зрелище, Теплая Капля?
— Не надо зрелищ. Я хочу взглянуть на своих друзей. Полагаю, найти и показать их несложно?
— Назови первый идентификатор.
— Нэнси Кин, Штаты, университет Саламанки.
Кошка на экране моргнула.
— Нэнси Кин в Саламанке отсутствует. В Соединенных Штатах тысяча двести сорок три женщины с таким идентификатором.
— Она социолог, мулатка, ей около сорока. Поищи.
— Кливленд, штат Огайо, университетский городок, — мгновенно отреагировал Джинн. — Включаю изображение.
Звездное небо за окном, полутьма, в которой смутно маячат очертания мебели… Я сообразил, что в Петербурге ясный день, без четверти двенадцать, а за океаном ночь — значит, Крис и Джим с Делайлой спят, равно как и Дэвид Драболд, мой профессор, и Бобби Рэнсом, мой приятель-свиновод. Нэнси тоже спала, и в вокодере слышались храп и негромкое деликатное сопение. Сопела, кажется, Нэнси, но сольную партию вел храп.
— Ничего не вижу, — сказал я. — Темно.
— Синтезирую визуальную картину в доступных тебе частотах, — отозвался Джинн.
Сумрак сменился четким цветным изображением: сначала — общий вид спальни, затем — кудрявая черноволосая головка Нэнси на подушке, а рядом с ней — белобрысый затылок. Этот затылок и храпел, а еще обнимал хозяйским жестом смуглые нэнсины плечи. С такой шелковистой, нежной, теплой кожей… — вспомнил я с невольным вздохом. Ну что было, то было! Я не завидовал белобрысому, скорее сочувствовал Нэнси — сам я, по крайней мере, не храплю. Оставив в покое заокеанских друзей и знакомых, мы с Джинном прогулялись по Европе. Старый Томас Диш уже читал лекцию: доска исписана формулами, липа студентов, унылые или сосредоточенные, и хрипловатый профессорский бас, вещавший о связи информации с энтропией… Гита в Марбурге кормила своих малышей: старший, двухгодовалый, сидел на высоком стульчике у стола, а близнецы-младенцы дружно сосали из бутылочек. Очень симпатичные, похожие на Гиту… Да и сама она выглядела прекрасно, но сердце мое не дрогнуло — дела с ней обстояли так же, как с Нэнси: что было, то было и прошло. Патрик Ксавье, мой парижский знакомец, завтракал; бельгиец Клод Жилло нежился в постели — и, к моему смущению, не один; Фабрицио Казн из Милана шагал по древней мостовой, размахивая портфелем и что-то бормоча под нос — видно, готовился к занятиям; пани Завадска из Краковского политехнического стирала пыль с компьютера. Новый айбиэмовский септяк! Позавидовав ей черной завистью, я отправился в апартаменты в Графском переулке, однако не к Михалеву, а выше этажом. Эта обитель была куда просторней, чем у Глеб Кириллыча: гостиная в половину моей квартиры с камином и венецианским окном, кабинет, спальня в коврах, с резными восточными табуретами, и еще одна комната, наверняка принадлежавшая Ахмету: в углу тут стоял деревянный чурбан с всаженными в него клинками. Сам Ахмет обнаружился на кухне, где кроме гигантского холодильника имели место ростеры и тостеры, микроволновка, кондиционер, посудомоечная машина и всякие иные агрегаты загадочного назначения. Но в холодильнике Ахмет не шарил и не готовил плов или цыпленка табака, а занимался важным делом: любезничал с кухаркой. Наши светловолосые дамы — мед для темпераментных южных мужчин… И надо заметить, Ахмет времени зря не терял и подобрался к этому меду ближе некуда.
— Это Ахмет Салех, мой знакомец, — пояснил я Джинну. — Он может меня слышать?
— Если пожелаешь. В данной ячейке теплых сгустков есть аудиоэффекторы — компьютер, три телевизора, радиоточка, музыкальный центр.
— Включи-ка все на полную мощность, — распорядился я. — А заодно — посудомойку и кондиционер.
Раздался рев и грохот, и женщина, одергивая блузку, с испугом отскочила от Ахмета.
— Полуденный намаз! — провозгласил я. — Не время грешить, правоверный! Обратись лицом к Мекке, а мыслями — к Аллаху!
Он разинул рот и рухнул на колени, а я, с сознанием исполненного долга, направился обозревать спальню. Тут, кроме ковров, табуреток и встроенного в стену шкафа, присутствовали низкое ложе под зеленым покрывалом, комод и зеркало от пола до потолка в резной ореховой раме. В нем отражалась постель, и я невольно вообразил приготовления Захры ко сну — пара туфелек у кровати, платье, брошенное на табурет, соскальзывающие с ног чулки, нежная грудь под вырезом ночной рубашки… За этим дивным миражом вползла прельстительная мысль, что я могу быть очевидцем девичьих вечерних таинств — в этой спальне или в другой по собственному выбору. Проникнуть в спальни, кабинеты, подземный бункер, кабину истребителя или командный пост авианосца, куда угодно, даже в венерианскую ракету… но главное — взглянуть в глаза Захры… наверное, она сейчас на кафедре…
Не без труда я справился с соблазном и просидел до ночи у терминала, беседуя с Джинном о том о сем. Можно сказать, что в эти дни я выпал из земного бытия, как иногда бывает, когда погружаешься в занимательную книгу; я не включал телевизор, не просматривал газет, и все события мира скользили вне моего сознания, далекие и смутные, будто дожди, пролившиеся где-то в верховьях Нила. Даже во сне я пребывал в своем особом измерении, не прекращая Дискуссий с электронным разумом, и толковали мы о ненависти и любви, жизни и смерти, религии и атеизме, термодинамике и финансах, богах и героях, об Александре, Цезаре, Христе, косметике, подводных лодках и философии Платона. Словом, о королях и капусте…
Звонок, раздавшийся утром в пятницу, вернул меня к реальности. Спросонья я побрел не к компьютеру, а в коридор, к телефону, ежась от холода и щупая щеки в трехдневной щетине. Побриться бы, а заодно и душ принять… как бы Белладонна не напугалась… совсем хозяин одичал… В трубке раздался голос Симагина: — Серега, ты? — Кажется, он… Спать ложился еще Серегой. — И до сих пор не проснулся, — заметил Алик. — Небось наука засосала? Варганишь диссер по ночам? Ну ладно… Я тут справки навел о твоих гарантах. Есть новости. — Какие? — Пыж твой — бывший сиделец! — Сиделец? — В смысле, сидел за фарцовку в особо крупных. Во глубине сибирских руд, в Иркутской области, еще в благословенную эру застоя… Два остальных фигуранта тоже не безупречны. Ичкеров — рыбка мелкая, на подхвате, а вот Салудо Альберт Максимович — персона поинтереснее. Тот еще хмырь! Дважды привлекался, однако в зону не попал. Склизкий! — Как килька в рассоле, — согласился я. — Вот что, Серый, зайду я к тебе часиков в шесть или в семь… Отвлекись от науки, потолкуем. Больно знакомцы у тебя любопытные.
