– Привез.
Охранник оглядел Кима с головы до ног. Взгляд был внимательный, профессиональный.
– А почему он не упакован? Зайцев пожал плечами:
– Иначе ехать не соглашался. Живым… А делать труп из него не велено.
Секьюрити опять уставился на Кима:
– Что в сумке?
– Инструменты.
– Здесь клади, у лестницы. Вместе с этим… этой… как по-русски?
– Кувалдой, – любезно подсказал Ким, опуская молот на землю.
– Я еще нужен, Томас? – спросил Зайцев, посматривая то на Кононова, то на охранника, то на окна за перилами галереи. Страж, которого назвали Томасом, вытащил мобильник, приложил к уху, произнес что-то невнятное, подождал секунду и кивнул:
– Свободен, Глеб Ильич! Ты, – он повернулся к Киму, – на лестницу. Идти впереди меня, не останавливаться, резких движений не делать. Понятно?
– Понятно. Шаг влево, шаг вправо – побег, – буркнул Ким и начал подниматься, пытаясь утихомирить ярость Конана. Тот признал в белобрысых немедийцев и горел желанием взглянуть, какого цвета у них печень.
“Это дворец вашего правителя?” – поинтересовался Трикси.
“Это жилище бандита. – отозвался Ким. – Но он, вполне возможно, выбьется в правители или хотя бы в политики. В Смольный, в петербургский ЗАКС [ЗАКС – законодательное собрание], в Государственную Думу или в Кремль”.
“Клянусь тепловой смертью Вселенной! Не замечал подобного в Финляндии! Бандит-правитель и бандит-политик – это специфика вашей страны?”
“Наша специфика еще интереснее. У нас считают, если он политик и правитель, так уже и не бандит”, – пояснил Кононов.
“Нехорошо! Безнравственно и аморально! Почему же так?”
“Мало диабетиков в государственных структурах, – отрезал Ким. – Вот что, друг мой экзоплазменный, не можешь ты помолчать? Сними-ка, кстати, матрицу Конана, а то я тут все разнесу!”
Трикси смолк, а Ким почувствовал, как остывает гнев, уходит раздражение, сменяясь томительной пустотой в желудке. Ему хотелось есть, но голод не терзал его с той властной силой, как после предыдущих трансформаций, – видимо, из-за того, что между ним и Конаном была теперь не пропасть, а в лучшем случае овраг. Он сглотнул слюну и вслед за Томасом шагнул в просторный зал.
Два мраморных камина, две хрустальные люстры, венецианские окна от пола до потолка и антикварная мебель – диваны с креслами обтянуты китайским шелком, инкрустированные столешницы, шкафы сияют серебром накладок… На полу ковер – темно-зеленый и огромный, как баскетбольная площадка. Двери с расписными медальонами, фарфоровые вазы, бронза и картины – тоже явный антиквариат; под живописными шедеврами развешано оружие – кинжалы, сабли, шашки в отделанных самоцветами ножнах. На одном из столов ящик сигар и малахитовая пепельница, на другом – кальян, на третьем – книга с арабской вязью, развернутая на подставке. “Эрмитаж!.. – подумал Ким, осматриваясь в этих сказочных чертогах. – Ну, не Эрмитаж, так грот Дайомы… только фонтана с барахтанским красным не хватает…”
– Жди здесь, – велел Томас, а сам вышел на террасу и стал прохаживаться там, бдительно поглядывая в окна. Ким подмигнул ему и тоже принялся гулять от одного камина до другого, протаптывая дорожку в зеленом ковре. Исследовал книгу, решил, что это Коран, затем направился к столу с массивной пепельницей, взвесил ее в ладони и прикинул, что килограмма три потянет. Череп такой рассадить – милое дело! Да и другого оружия вдосталь… Он посмотрел на стены, увешанные клинками. Богатая коллекция! Побольше, чем у Дрю-Доренко!
– Интересуешься? – раздался за спиной негромкий голос. – Ну, погляди, погляди, боец… Тут не музей – любую саблю можно вытащить из ножен и проверить. Нашлась бы только шея подходящая.
Резко обернувшись, Ким встретился взглядом с хозяином дома. Анасу Икрамовичу Икрамову было, пожалуй, за шестьдесят, и он ничем не походил на демона с китайского столика Дашиной бабушки Клавы. Наоборот, он выглядел настоящим джигитом, который не снимает бурки, ночует рядом с верным скакуном, под голову кладет седло и ест не с вилки, а с кинжала. Вид он имел независимый и хищный, осанку – гордую; в темных, коротко стриженных волосах едва пробивалась седина, черты были резкими, нос – крючковатым, губы – сухими и твердыми, а брови – густыми. В общем, не приходилось сомневаться, что он заткнет за пояс любого дона сицилийской мафии, а предводителя триады порубит на шашлык. Сейчас он рассматривал Кима с полным сознанием собственной власти, ни словом, ни жестом не выказав удивления – мол, не так упаковали гостя, не обмотали колючей проволокой, не заклеили рот и вообще привезли без наручников. Но внешность его намекала, что варианты с проволокой, а также с раскаленным утюгом, иголками под ногти, колесованием и дыбой отнюдь не исключаются.
– Не боишься? – спросил Икрамов, выдержав долгую паузу.
– Боюсь, – признался Ким. – Оружия тут много, руки чешутся.
– Любишь убивать?
– Просто обожаю! Скольких уже перебил – пиктов, ванов, немедийцев, колдунов да разных демонов, – а все остановиться не могу! Вот недавно пятерых прикончил под Крутыми Горками… Правда, без всякого удовольствия – спешил, не смог как следует помучить.
Икрамов заломил густую бровь.
– Да ты, я гляжу, беспредельщик!
– Это точно, – согласился Ким.
– А говорили – писатель…
– И это правильно. Писатели – они самые беспредельщики и есть! Вы что же, романов не читаете? “Косой против чеченской мафии”, “Бешеный из зоны”, “Слепая смерть с консервным ножиком”… Очень рекомендую!
– Спаси Аллах!
Щека у Икрамова дернулась. Темнея лицом, он приблизился к столу с Кораном, вскинул руки к себе ладонями и что-то зашептал – видимо, молитву. Постепенно черты его стали разглаживаться, нервный тик исчез, а взор прояснился. Покачав головой, он вымолвил:
– Писатели… бараны, пачкуны… Кара Всевышнего на них! Вот прежде были писатели – ца-а… Симонов, Гроссман, Окуджава, Эренбург… Читал я его воспоминания…
– Неужели? – поразился Ким.
– Читал, читал… мудрая книга, “Люди, годы, жизнь” называется… Ну, ладно! Пусть бог накажет тех баранов, а мы своих пересчитаем. – Икрамов тяжело вздохнул. – Скажи-ка мне, писатель, чего вы с Пашкой Черновым не поделили? Больно он зол на тебя… Говорит, бойцов ты его замочил, кабак какой-то отнял…
– Не кабак, жену. Видел я этот кабак в овале с растушевкой! И Дарью я не отнимал, сама ушла.
Щека Икрамова опять задергалась.
– Вот как? Такие, выходит, курорты? Выходит, Пашка меня обманул, затеял свару из-за бабы… А я обмана не люблю! И Аллах не любит! – с внезапным гневом прорычал он. Затем, придвинувшись к Киму, ухватил его за воротник и попытался встряхнуть. – А ты, крутильщик, мне не врешь? Может, не в женщине дело, а все-таки в кабаке?
Кононов посмотрел ему в глаза. Зрачки Икрамова были черны, как грех братоубийства.
– С вашего позволения… – Ким освободил свой воротник от цепкой хватки. – Так вот, насчет кабака: он собственность Дарьи Романовны, и всякий, кто утверждает иное, получит кувалдой по башке. Ферштейн?
Его собеседник успокоился – так же внезапно, как впал в неистовство.
– Значит, говоришь, ее кабак? Э! – с глубоким удовлетворением произнес Икрамов. – Э, какой я умный! Понял, что кабак и баба связаны! Однако ты тоже умный, хоть и молодой. Зачем тебе женщина без денег? Незачем! Кабак – это деньги, хорошие деньги, а женщина с деньгами – совсем другой разговор! Я прав?
