воспоминаний, неясных эмоций, скользивших в моем подсознании, того мысленного мусора, который мы почти не замечаем, но для постороннего он невыносим — сплошное бу-бу-бу и тра-та-та. Павел отгородился от меня стеной, гасившей этот ментальный фон, стеной с каналом для двусторонней осмысленной связи. Теперь, деля со мной одно ментальное пространство, он превратился из обузы в спутника, советчика и собеседника — словом, в личность, с которой можно сосуществовать и не сойти при этом с ума.
Как он это сделал? И как накрыл Доминика с Принцем силовым щитом? Где он такому научился? У кого?.. Вопросы, конечно, любопытные, но не самые насущные. Сейчас надо найти еду и в первую очередь воду. Без воды наш новый носитель, брат-партнер, отправится в поля Иалу — вернее, в те веси загробного царства, что предназначены для ливийцев.
«Крысиный корм! — выругался Павел. — Какого дьявола! Ты что, онемел? Объясни наконец, куда мы попали?»
«Это кладбище, — пояснил я. — Временное кладбище племени, что обитает неподалеку. Сюда приходят умирать».
«Почему временное? — тут же спросил Павел. — Нет ничего более постоянного, чем кладбища, — недаром они пережили тысячелетия».
«Потом объясню. Сейчас не до того».
Сейчас я пытался выяснить, может ли двигаться это изможденное тело. Модуль, контролирующий жизненные функции организма, сделал всё, что мог, выжал последние соки, и остальное зависело только от меня. Не в первый раз! Во многих моих погружениях я, очнувшись, лихорадочно искал пищу и питье, драгоценный дар в песках или скудной саванне. Я к этому привык. Здесь ели всё, от насекомых и змей до мяса гиен, и пили из любой мутной лужи.
Лужи не было, зато с рассветом пришли стервятники. Они кружили в наливавшемся зноем небе, одни высоко, другие, посмелее, проносились над самыми скалами, высматривая клочки гниющей плоти. Частые гости на кладбище! И я был для них самой подходящей добычей.
Подобрав несколько камней, я лег на спину и замер. Небосвод надо мной был высок и прозрачен, солнце, висевшее низко над рваной линией утесов, уже струило потоки жары, но это ощущение было привычным и приятным. Наверное, кто-то из моих далеких предков происходил из Африки, иначе откуда эта любовь к теплу и жгучему яростному свету? Возможно, то был бедуин, скитавшийся в Сахаре, или скотовод-банту с равнин у озера Виктории, или что-то совсем экзотическое, бушмен или пигмей… Их сейчас не осталось, все эти малые народы, как и негроидная раса, не пережили времен Большой Ошибки, но мы несем в себе их гены, и значит, жизни их не потеряны, не растворились в прошлом навсегда. Жаль, что нельзя их вернуть, наделив телами… Жаль! Но сколько народов исчезло на Земле бесследно — одни пережив пик могущества, крушение своих империй, другие тихо и незаметно покинув сцену? Египтяне и ливийцы, мидяне, эламиты, финикийцы, эллины, ацтеки, полинезийские племена… Но кровь их струится в наших жилах, и мы, их благодарные потомки, стремимся познать их жизнь, их расцвет и неминуемый закат.
Гриф-стервятник сел на край скалы, за ним еще пара. Сквозь узкую щелку между сощуренными веками я видел темные бусинки глаз, острые кривые клювы, когти и морщинистые лапы. Неаппетитная еда, но другой не сыщешь среди этих скал… Пять или шесть килограммов мяса, пол-литра крови…
Я стиснул камень. Птицы медленно подбирались ко мне, поглядывали недоверчиво, делали скачок вперел и два назад, вертели головами на длинных голых шеях. Вероятно, на их вкус я был слишком свежим, еще не протухшим, но при наличии стаи конкурентов выбирать не приходилось. Дождавшись, когда первая приблизится метра на четыре, я резко приподнялся и метнул снаряд. Замах был слабый, но мой носитель оказался опытным охотником — камень попал грифу в голову, ошеломил его, а в следующий миг я ринулся к добыче на четвереньках. Шейные позвонки хрустнули под моими пальцами, два других стервятника снялись со скалы с негодующим клекотом. Присев на корточки и тяжело дыша, я принялся выщипывать перья с птичьей грудки. Пробудился Павел.
«Ты собираешься это есть? Эту гадость?»
— Что за претензии? Ничем не хуже паштета из лягушачьей печенки, — пробормотал я.
«Вонючий стервятник? Сырой?» — Кажется, он был в шоке.
— Ты видишь где-то тут огонь и сковородку? — Павел исчез. Всё-таки я ощущал его присутствие — так, как чувствуешь человека, стоящего за спиной. Но сейчас он отключился от всех рецепторов, прежде всего от обонятельных, тактильных и вкусовых, а заодно от зрения и слуха. Оно и к лучшему, подумал я, прокусывая жесткую, в остатках перьев кожу.
Жажда и голод превозмогли отвращение. Я высосал кровь, съел немного мяса и, спустившись со скалы, залез в небольшую пещерку, где было относительно прохладно. Меня клонило в сон — верный признак, что организм восстанавливает силы. Подчинившись этому желанию, я проспал всё утро, затем перекусил — основательнее, чем в первый раз, и опять уснул. Когда я открыл глаза, самое жаркое время миновало, солнце уже касалось скал на западе, и ветер был не так горяч. Расправившись с остатками стервятника, я поднялся и, пользуясь последним светом, стал осматривать скалы и камни. Мне была нужна вода — точнее, тропинка, которая приведет к источнику, а затем и к обитаемому оазису. Насколько я помнил, их в окрестностях было четыре — Уам-Неш и Хасса в трех днях ходьбы и еще два подальше. Почти безотчетно я уже мерял расстояние не в шагах и километрах, а единицами времени, так, как измеряют в пустыне — день, половина или четверть дня, темная или лунная ночь.
Эта выдалась лунной, и по тропе, которую я наконец обнаружил, идти было легко. Вполне легко, если не считать мелких неприятностей. Ноги мои дрожали, грудь горела, пылающее горло жаждало влаги, но это были привычные и потому вполне терпимые неудобства. Как-никак стервятник пошел мне на пользу — я мог передвигаться и знал, что доберусь до колодца или источника еще до солнечного восхода. Это подсказывали опыт и инстинкт: из оазиса ходили к могильнику, а люди пустыни совершают переход от воды к воде.
Скалы кончились, земля пошла вниз, мелкий колючий щебень постепенно переходил в пески. Не совсем безжизненные — тут и там торчали кустарник и клочья высохших трав, где-то далеко выли шакалы, и иногда гиены отвечали им издевательским хохотом. Пахло нагретым камнем, пылью и теми неуловимыми флюидами, что плывут ночью над сухой саванной — то ли запах антилопьих стад, то ли душок перепревшего слоновьего навоза, смешанный с ароматом колючей акации.
«Куда мы идем?» — спросил, оживая, Павел.
«К воде, — ответил я. — Тут должна быть вода на пути в оазис».
«В оазис?»
«Да. Скорее всего, Уам-Неш. Там селение ливийцев ошу, клан Леопарда».
«Откуда ты знаешь?»
Я пожал плечами.
«Доводилось бывать в этих местах лет триста назад. Но здесь, похоже, ничего не меняется — может быть только, что Волки из Хасса вырезали Леопардов из Уам-Неш или наоборот».
Павел примолк — видимо, обдумывал такой вариант событий. Затем в голове у меня раздалось:
«Ты сказал, что кладбище временное. Почему?»
«Настоящих кладбищ у ливийцев нет, ни могильников, ни гробниц или иных захоронений, — пояснил я. — Мертвых относят в уединенное место, недоступное хищникам, но такое, где насекомые и птицы могут очистить плоть с костей. Затем череп и кости зарывают в хижине или рядом с ней. Всё это — хижина, двор с очагом, загон для скота — называется гачир, что означает „жилое место“. Предки, закопанные в земле, охраняют его от бед и несчастий. В гачире можно ночевать, не опасаясь демонов пустыни».
«И много их?»
«Хватает. Кажжа — демон сухого песка, теен — демон зыбучего, утт* — демон щебня, смешанного с песком, чиес — демон пещер и углублений в скалах. Еще есть илакка*, демон ветра, и множество мелких вредных тварей, что обитают на гребне дюны и у ее подножия: с подветренной стороны — саенна ор*, с наветренной — саенна ри*. Все эти демоны…»
«Черт с ними, — прервал мою лекцию Павел. — Ты лучше мне вот что объясни: покойников на кладбище таскают, а парень, в которого мы вселились, сам пришел. Добрался с пробитой башкой до скалы, влез на нее и решил помереть. С чего бы?»
