Впрочем, ливийцы были плохими стрелками и предпочитали луку пращу и дротик.
Секира притягивала взгляд. Длинное топорище, остро заточенное темное лезвие… Похоже, железная… Память тела подсказывала, что я уже держал ее в руках.
— Расчленить!.. — пробормотал мрачный, тоже посматривая на секиру. — Пожалуй, ты прав насчет Урдманы — расчленить, но оставить нечто, что бросим у его ног. Голову и правую руку… — Он потянулся к топорищу здоровой рукой. — Сам отрубишь? А то я быстро… скорей, чем финик с пальмы упадет…
— Руби, — рослый протянул ему топор. — Возьмешь с него плату за кровь, хоть с мертвого.
Мрачный кивнул и, помахивая секирой, направился ко мне. Мышцы мои окаменели; я лежал неподвижно, зная, что сейчас произойдет. Жить этим двоим остались считаные секунды.
По лицу моего палача бродила мстительная ухмылка.
— Кал гиены, — произнес он, замахиваясь. — Чтоб Анубис тебе кишки вывернул! Чтоб черви сожрали мумию твоего отца! Чтоб…
Секира стремительно опускалась. Я подставил руку, перехватил топорище и вырвал из его вдруг ослабевших пальцев. Выражение его лица переменилось — теперь темные глаза взирали на меня с ужасом. В волосах рыжинка, но кожа смуглая, и зрачки, как полированный агат… Не чистокровный ливиец, помесь с египтянином или, скорее, с египтянкой… Ливийцы любили женщин Та-Кем. Небем-васт, моя возлюбленная в одной из прошлых мниможизней, была настоящей красавицей…
Я вскочил и резким ударом топора снес противнику череп. Высокий здоровяк уставился на меня выпученными глазами, раскрыл рот, собираясь крикнуть, но секира уже свистела в воздухе. Пемалхим отлично умел ее метать! Лезвие врезалось между шеей и плечом, хлынула кровь, взметнулись в падении длинные светлые волосы, и мой убийца рухнул на палубу. Я вырвал оружие из страшной раны, огляделся. На берегу — человек сорок, и связанных чуть больше двадцати… Пленники наверняка мои люди, а те, что жарят рыбу на кострах, — дружина покойного Асуши… Вот и он сам — лежит на корме, завернутый в окровавленные пелены…
Копья! Пирамидки копий на берегу, между мной и кострами! Добраться бы до них! И тогда…
Мысль еще не успела оформиться, а тело уже взметнулось в воздух. Я спрыгнул с низкого корабельного борта и проломился сквозь тростник, хлеставший по груди и плечам. Стебли были высокие, сочные, гибкие. Успели вырасти… Значит, сейчас не первый месяц Половодья и не второй — видимо, третий. Месяц хойяк! По нашему октябрь или начало ноября…
На берегу завопили. Кто-то вскочил, роняя в огонь прутья с нанизанной рыбой, кто-то в страхе тыкал в меня пальцем, кто-то ринулся к оружию, к груде кинжалов и секир, что были к кострам ближе, чем копья. «Это Пемалхим! Дух Пемалхима! — кричали они. — Дух Пемалхима вернулся! Пришел за нами с полей Иалу! Демон! Пема! Демон!»
До пирамидки с копьями я добрался первым. Долж-но быть, Пемалхим и правда был великим воином, ибо тело его, мышцы и руки действовали инстинктивно, не требуя контроля разума. С подобным эффектом я и мои коллеги сталкивались неоднократно — привычные движения, жесты, манера речи, психические реакции не исчезали полностью, но оставались как прощальный дар носителя. У Пемалхима эта телесная память была особенно стойкой, сложившейся с моим изрядным опытом, полученным в сотнях битв и стычек. Мы оба знали, что делать: швырнуть секиру одному из пленников, коренастому крепышу, и выхватить из пирамиды копья. Пема метал их левой и правой руками с убийственной точностью и такой мощью, что бронзовые острия пронизывали противников насквозь. Трое упали, не добежав до оружия, четвертый, помчавшийся за брошенной крепышу секирой, свалился ничком в траву — древко копья подрагивало меж его лопаток. Пленники резали веревки, коренастый уже поднялся, вырвал копье из спины убитого врага и воткнул его в грудь живому. Он тоже знал, что нужно делать — повелительно махнул рукой что-то крикнул, и пятеро освободившихся бросились к топорам.
В следующую минуту на берегу под холмом началась свалка. Полуголые, частью безоружные люди метались между водой и кострами, звенела бронза, стучали тяжелые палицы, руки и тела обагрялись кровью, хрипели раненые, но всё перекрывал дикий яростный вопль — «Пемалхим! Пемалхим!» Кричали мои дружинники и воины мертвого Асуши, одни торжествуя, другие в тоске и смертном ужасе. Я бросал копья, стараясь не попасть в своих — в тех, кого считал своими, ибо отличить врага от друга в дерущейся толпе было делом непростым. Однако возможным: враги старались подобраться ко мне, мои бойцы рубили их незащищенные спины.
За четверть часа всё было кончено. В траве, под ярким полуденным солнцем, валялось с полсотни раненых и трупов, меж них бродили живые, добивая врагов и вытаскивая залитых кровью товарищей. Я осмотрелся. Холм и пальмы загораживали вид на север, но с трех остальных сторон колыхалась бурая нильская вода, торчали кое-где стебли папируса, и в тростниках испуганно крякали утки. Еще я видел корабль, большую гребную галеру, зачаленную у вбитой в берег сваи, дымящиеся угли из растоптанных костров, берег, заваленный телами, и два десятка своих бойцов. Шумный получился старт, мелькнула мысль. Что ж, бывает; в доброй половине экспедиций мне приходилось защищать свою жизнь в первый же час после прибытия.
— Господин… мой господин… — Коренастый крепыш склонился предо мной. На вид ему было за сорок — возраст триария, как сказал бы Егор.
Он снова поклонился и протянул мне секиру:
— Твое оружие, семер* Пемалхим. Ты не ранен?
— Царапины. — Не говоря больше ни слова, я растер ладонью чужую кровь на груди и животе. В первые мгновения контакта, когда не знаешь, как и что говорить, лучше вести краткие речи.
— Я думал, тебя проткнули копьем, — сказал крепыш, воздев руки вверх ладонями. — Я думал, ты мертв, господин. Я думал, все мы последуем за тобой в страну блаженных. Я думал, что обида, нанесенная Урдманой, пожирателем навоза, и его вонючими шакалами, так и останется неотомщенной. Это терзало мое сердце.
— Ты слишком много думаешь и мало видишь. Копье только задело меня, а вот удар по голове… — Я поднес руку к виску и сморщился. — Крепкий удар! Будто Апис* лягнул копытом… Ничего не помню…
— И всё же ты очнулся и спас нас, — вымолвил крепыш, и воины, что стали собираться за его спиной, поддержали эти слова громким кличем. — Ты спас нас, как спасал всегда… нас, идущих за тобой, внимающих твоему зову…
— Но я ничего не помню! — Со страдальческим видом я снова коснулся виска. — Знаю, как меня зовут, знаю, что это мой корабль, а вы все — мои люди… Еще знаю, что убил Асушу, сына Урдманы… И больше — ничего!
— Память вернется к тебе, мой господин, — сказал один из воинов, светлокожий, гибкий, сероглазый — вылитый ливиец. — Вернется, клянусь своим пивом и милостями Хатор*!
— Вернется, — подтвердил коренастый. — Когда я нанялся к шерданам* и воевал в стране Иси*, я видел людей, что забывали собственное имя после того, как их приложили по черепу. Это проходит. Тем более что ты — хвала богам! — имя свое не позабыл.
— Зато твоего не помню. — Я криво усмехнулся.
— Долго ли сказать? Я сотник Иуалат, или Сануф, как меня называют роме. Я старший среди твоих воинов, семер. Служу тебе уже двенадцать лет, а до того служил твоему отцу и прикрывал его спину на Иси, Кефтиу* и в странах Хару и Джахи, повсюду, где он желал сражаться. Вместе с ним и с тобой, совсем еще юным, я дрался в том бою с ханебу*, когда господина нашего насмерть сразили мечом… Теперь я стою у твоих коленей.
Надо же, Иуалат, да еще и Сануф! — подумал я. Не похож на рыжего из моей предпоследней экспедиции и явно не чистокровный ливиец, но имя то же! Собственно, два имени: Иуалат — ливийское, Сануф — египетское… Зато глаза ливийские, серые, каких не бывает у египтян. Говорит, служил отцу, пока не убили того в схватке с северянами-ханебу… Наверняка с ассирийцами! Значит, с их первого нашествия прошло двенадцать лет…
Тем временем Иуалат-Сануф начал выкликать воинов и называть их родословные и имена. У меня осталось девятнадцать бойцов, считая с ранеными — наверное, половина дружины, если судить по виду корабля. Эта галера на двадцать весел казалась вместительной посудиной и, вероятно, предназначалась для полусот-ни человек.
— Шакалы Урдманы бросили наших убитых в воду, — произнес Иуалат. — Сейчас мы потеряли
